Анастасия Монастырская - Ненавижу

— М-м! Как вкусно! — Дальский сосредоточенно двигал челюстями. — Сама-то, наверное, не будешь? Так и думал. Фигуру бережешь? Представляешь, Машка тоже фигуру бережет, после шести не ест. Сегодня порывалась сделать французский салат красоты, но в твоем доме яблок не оказалось. Странно… Зима, витамины нужны, а у тебя свежих яблок нет. Купила бы…

— Куплю.

— На! — на вилке подрагивало желтое месиво с зеленым глазком лука.

— Извините, Павел Петрович, всю ночь не спала, есть не хочу — а спать…

— В твоем возрасте не спать вредно, — хохотнул Дальский и положил себе добавки. — Французы, знаешь что, говорят по этому поводу?

Да что же его к французам-то сегодня тянет, — встревожилась вдруг Светлана Борисовна. А ну как уедет туда? На юбилей вроде как и телевизионная амнистия полагается. А если уедет? Я-то как? Всегда при нем, но во Францию не возьмет. Куда тебе до Парижу-городу, Светка?! Тебе бы в Ленинграде остаться.

— Эй! Заснула?

— Что?

— Ночь без сна — очень вредна для организма, поскольку вскрывает возраст души. Две ночи без сна — показы дадут занть о биологическом возрасте. Так французы говорят. Это мне Машка вчера процитировала. Огонь, а не девка. Как обнимет, так и сердца нет — останавливается.

— Павел… Петрович, а если месяцы без сна? Один, два, год? Такое возможно? Что ваша Потутина на это скажет?

— У-у, — скривился он. — Опять ревнуешь. Стыдно, Светлана. Маша — девушка хорошая, честная…

"Только спит со старым мужиком", — мысли на то и мысли, чтобы их держать при себе, не так ли? Поэтому молчи, Светлана Борисовна, молчи, пока силы есть на немоту. Но не выдержала:

— Я вопрос задала…

— Вопрос она задала! Все твои вопросы давно известны. Тогда ты умрешь, и никому не будет дела до твоего возраста, как физического, так и душевного.

— Смешные эти французы, — вполне серьезно сказала Светка. — Ничего не знают о том, что говорят….

— Будто ты знаешь! — Дальский промокнул губы салфеткой. — Было очень вкусно! Мне пора…

— Еще чаю, — взмолилась она. Павел Петрович поморщился, но согласился:

— Полчашки. И разбавь кипяточком. Тот слишком крепким сделала. Быстрее, давай! У меня сегодня "Новости".

С хрустом потянулся, натянув на выступающем брюшке модную рубашку. Светлана Борисовна заметила, что ширинка на брюках расстегнулась, но не сказала — неловко как-то, наверное, и сам заметит.

— Вот теперь чаек в самый раз. Эпоха гонений закончилась, мне даже Машку простили. Седина в бороду, бес в ребро, с кем ни бывает. Другие времена, Светка, наступают, свободные. Нюхом чую. Позвонками своими искалеченными от прогиба. Люби, кого хочешь, живи, с кем хочешь, говори, что хочешь.

— Паша… — она впервые так пронзительно и надрывно обратилась к нему, и он вдруг замер. — Я давно хотела спросить… Маша… она кто тебе… вам…

— Она мне всё, — тихо сказал Дальский. — Судьба. Страсть. Ненависть. Молодость. Надежда. Любовь. С ней живу. Захлебываюсь жизнью, но живу. И пока терпит она меня, все сделаю. А и после сделаю, когда прогонит.

— А я тебе кто? — пальцы беспомощно комкали салфетку.

— Ты? — он искренне удивился, явно не ожидая такого глупого и совершенно бесполезного — по-женски бесполезного — вопроса.

— Я.

— Что ты хочешь услышать?

— Кто я тебе? — упорно повторила Светлана Борисовна и подняла на него наполненные слезами глаза. Мигнешь, и расплескаешь. — Только честно ответь, Паша, а то устала ждать и надеяться.

Удивление. Недоумение. Раздражение. И без сочувствия. Привычная вещь подала голос. Лучше бы молчала.

— Никто, — и уже смягчая: — Ты — это ты. Я к тебе привык. И отвыкать не собираюсь. Но на большее…, ты, чего, надеялась?

— Всю жизнь.

— Могла бы и раньше спросить. Теперь бы замужем уже была.

— За тобой?

— За хорошим человеком. У нас ведь в стране много хороших людей.

— Много. Среди них даже мужчины попадаются. — и все-таки моргнула, соленые капли сорвались вниз, повиснув в уголках губ.

— Что-то не так?

— Все так, Паша, все так. Я — это я. И ты ко мне привык. Да?

На гладко выбритом лице отразилось заметное облегчение:

— Именно так. Ну, я пошел?

— Иди.

И он ушел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Двадцать лет как одно мгновение. Двадцать лет бескорыстной любви. И как награда: "Ты — это ты". Орден за преданность. Неслучайно ей всегда казалось, что слово «преданность» от предательства. Он предан мне… Я предана тебе… Суть — предательство.

Кто я? Вечный придаток. Привычка. Сухой отросток. То, от чего без боли и нервов можно и отказаться. При желании. А будет ли у него такое желание?

Двадцать лет отдавала себя во имя непонятной цели — чтобы он был счастлив. И вот он счастлив. А она? Ей тридцать восемь лет. И никого рядом. И никого уже не будет: ни хорошего, ни плохого.

Скользящий взгляд на свое отражение. Серая кожа. Серые волосы. Серый иссушенный рот, которого лишь однажды коснулись мужские губы. Беглым, ничего не значащим поцелуем. Что она знает об этой жизни? Ровным счетом ничего. Что она знает о любви? Только то, что любовь не может и не должна быть бескорыстной. Иначе это не любовь. Самоуничижение, да. Но не любовь. В основе последней лежит эгоизм, желание владеть любимым человеком полностью и безраздельно. Он — мой и только мой. На нем мое тавро и мое же табу. Посторонним вход воспрещается. Где же она ошиблась? Где их пути разминулись и навсегда стали параллельными? Светлана перебирала немудреные события прошлых лет, и никак не могла ответить на этот вопрос. Наверное, потому, что ответа не было.

Разобранная постель, которую ни он, ни она не удосужились застелить. Скомканное белье в ситцевый цветочек. След головы на подушке. Длинный светлый волос. Когда-то (Светлана об этом читала) поэт Александр Блок приходил в сильнейшее возбуждение, обнаружив волосок Любови Дельмас на куске французского мыла. Ей же, вечной синей рыбе-девственнице, еще тогда эта подробность показалась отвратительной, как и теперь светлый волос в постели.

И еще синяя четкая надпись на стене: "Здесь были Паша и Маша, январь, 1985 год".

Кто я для тебя? — Ты? — Никто.

Никто.

На мгновение Светлане захотелось, чтобы Дальского никогда не было в ее длинной и беспомощной жизни; чтобы папа и мама были живы; и чтобы она никогда не переступала порог телевизионного центра; чтобы он не водил ее по лабиринтам навстречу неизвестности; чтобы их пути не пересекались; чтобы никаких двадцати бесформенных лет, а перемотать пленку с начала: весна, дождь, и она бежит по лужам: "Здесь принимают в артистки?"

Но только в сказке: щелкнул пальцем, и золотая рыбка кувыркнулась, исполняя самое сокровенное желание.

Нет у нее золотой рыбки. Есть только надпись: "Здесь были Паша и Маша, январь, 1985 год". И полное равнодушие.