Кен Бруен - Драматург

и не обращать внимания.

Геннинг Манкелл.

«На неверном пути»

ДА.

Голосование закончилось, и Ирландия ратифицировала договор в Ницце. Мы впервые голосовали в субботу, причем второй раз по этому вопросу. Теперь открылся путь для расширения, и многочисленные новые страны могли присоединиться к Европейскому союзу. На Шоп-стрит неирландцы улыбались и говорили «Привет!». Обычно они ходили опустив головы, пребывая в глубокой депрессии. Я всегда винил в этом погоду.

Я намеревался навестить свою мать. Зашел в пекарню Гриффина и купил яблочный торт. Как обычно, там была очередь. Один мужчина сообщил:

— Вашингтонский снайпер убил еще одного.

Все высказали свое мнение, и потом, как всегда случается в Ирландии, разговор перешел на политику. Женщина заявила:

— Этот договор в Ницце, он навредит нашему нейтралитету.

Другая женщина, постарше, до сих пор молчавшая, сказала с легким сожалением в голосе:

— Это печенье из Ниццы такое вкусное.

Граттан-роуд всегда была бедным родственником Салтхилла. Здесь был пляж, но канализация проходила опасно близко. Даже в самые солнечные дни воздух здесь был сероватым. Приют находился на пустынной улочке, довольно далеко от моря. Мне пришлось спрашивать у прохожих дорогу. На скамейке сидел старик в матерчатой кепке и меланхолично обозревал горизонт. Когда я задал старику вопрос, мне сначала показалось, что он не услышал. Я хотел повторить попытку, но он откашлялся и сплюнул мокроту почти на мой ботинок. Сказал:

— Тебе нечего там делать, сынок.

Сынок!

Постоянно кипящий во мне гнев готов был вырваться на поверхность. Мне хотелось крикнуть: «Слушай, старый козел, кончай выпендриваться!»

Старик взглянул на меня. Белки глаз у него пожелтели, а нос практически ввалился. Он спросил:

— Знаешь, сколько мне лет?

Срать я хотел на его возраст. Я сказал:

— Понятия не имею.

Он снова откашлялся, я немного отступил, но он харкать не стал. Наверное, больше ничего не осталось. Он продолжил:

— Чертовски стар, вот какой я древний. Живу с дочерью, она меня ненавидит. На весь день ухожу из дому. Знаешь, как трудно убивать время?

Я знал.

Тут он вытянул вперед руку: под клетчатым пиджаком потрепанные манжеты и, надо же, запонки. Сколько же ему лет? Он показал пальцем и прохрипел:

— Ночлежка, которую ты ищешь, вон там, второй поворот направо.

— Спасибо.

Мне захотелось протянуть руку, коснуться тощего плеча, утешить старика. Но что я мог ему наврать?

Я оставил яблочный торт рядом с ним на скамейке, но он не обратил на него внимания. Спросил:

— У тебя в этой дыре близкие?

— Мать.

Он кивнул, как будто уже много раз слышал эти ужасные истории.

— Сынок.

— Да?

— Хочешь сделать своей мама одолжение?

Хочу ли я?

Но попытался:

— Да.

— Положи ей на голову подушку.

В своей жизни я встречал буквально тысячи людей, говорю с учетом ирландской манеры преувеличивать. Мне попадались разные типы

мошенников

бывших заключенных

насильников

бродяг.

А долгие годы спустя я встречал людей

печальных

одиноких

в депрессии

потерявших веру в себя.

Но никому не удавалось достать меня так, как этому старику. В моей памяти возникла песня «Река для него», ранняя Эммилоу, в которой она стенала и жаловалась.

Если в смысле лирики моим идеалом был Джонни Дюган, то в смысле мелодии, с моей точки зрения, ей не было равных. Когда я подходил к приюту, мое сердце упало. Дело было в шторах на первом этаже. Они свисали с погнутой рейки и были скучного, коричневого цвета. Мне, мужчине, не полагалось разбираться, грязные они или нет.

Я разбирался.

Шторы были загвазданы. Так в Бохерморе говорят о грязи. На двери название: «Святая Джуд». Буква «Д» отвалилась, и получилось: «Святая жуд».

Действительно, патронесса всех безнадежных больных. Я позвонил, услышал, как поворачивается в двери ключ. Звук удивительно напоминал о Маунтджойе. Дверь открыла женщина средних лет и спросила:

— Да?

Неприветливо так.

Выражение ее лица было жестким и холодным. Если вы хотите взглянуть на Цербера, вот он, перед вами. Как будто она переместилась сюда в результате реинкарнации из прачечной монастыря Святой Магдалины.

Я сказал:

— Я пришел навестить миссис Тейлор.

На женщине были костюм из плотного твида, черные туфли с толстыми каблуками, за которые монахиня бы убила, а на волосах — некоторое подобие москитной сетки. Взгляд ледяной и оценивающий. Она спросила:

— Кто вы?

— Ее сын.

Женщина не фыркнула презрительно, но реакция была близкой к этому. Дверь все еще полуоткрыта. Женщина прохрипела:

— Вы раньше тут не бывали?

Мне хотелось выбить дверь, ворваться внутрь. Вне всяких сомнений, мы с этой женщиной никогда не станем друзьями, даже на некоторую сердечность не приходилось рассчитывать. Я проговорил:

— Если бы я бывал здесь раньше, разве нам пришлось бы все это обсуждать? Впрочем, кто знает, возможно, это обычная процедура.

Всё, все точки расставлены. Эта женщина редко сталкивалась с возражениями или, как бы она, по-моему, выразилась, наглостью. Я видел, как хочется ей захлопнуть дверь. Спросил:

— Так я могу видеть свою мать или мне требуется ордер?

Она презрительно взглянула на мою трость и открыла дверь. У ее ног валялась груда почты. Похоже, счета. Типа «последнего предупреждения». Я повидал их достаточно, чтобы узнать конверты. Я прошел мимо нее и едва не задохнулся от ударившего в нос зловония. Смесь аммиачного запаха, тяжелых запахов грязной одежды и мочи и приторного запаха дезодоранта. «Дикая сосна» — любимый освежитель воздуха в подобных заведениях. Продается целыми грузовиками и делается на Тайване, он дешевый и вонючий. Вдохнув запах «Дикой сосны» единожды, вы его уже ни с чем не спутаете. Он обладает липучей сладостью, которая проникает всюду. Этот запах хуже всего того, что он старается забить. Я вспомнил свои первые танцы, когда еще играли джазы. У Вулуорта был филиал на Эйр-сквер, где сейчас супермаркет. Они торговали бутылочками духов по шесть пенсов. В каждом доме в городе нашелся бы хотя бы один флакон. Танцевальный зал был пропитан этим ароматом.

Я заметил большую вазу с цветами и протянул руку, чтобы потрогать.

Искусственные.

Из всех ужасов коммерции это наихудший вариант. Почти то же самое что и три летящие утки, украшающие стены тысяч домов. Я повернулся к женщине:

— А вы кто будете?

— Миссис Кэнти. Матрона.

Я кивнул, как будто мне не было на это плевать откуда повыше. Она сообщила:

— Ваша мать лежит в палате номер семь.

Матрона хотела что-то добавить, но передумала и сказала:

— Теперь извините меня, у меня масса дел.