Полина Дашкова - Небо над бездной

Голова разрывалась от боли. Красный туман застилал глаза. Судорога прошла по телу, и стало невыносимо жарко. А Степаненко все не умолкал, не отпускал его локтя.

– Дрожишь. Вспотел. Кажется, жар у тебя. Скажи правду, Федька, и станет легче. Это твой долг, человеческий, гражданский. Это твой шанс. Когда с большевиками будет покончено, тебя никто пальцем не тронет, словом не попрекнет за преступное сотрудничество с ними.

– Петька, ты разве не сотрудничал? Я всего лишь врач, я далек от политики. А ты большевик со стажем, был крупным чиновником и сбежал отнюдь не по политическим мотивам, ты проворовался и сбежал, – Федор удивился, как ему удалось произнести такой длинный осмысленный монолог и даже улыбнуться.

– Брось, я уже давно здесь. Я искупаю свою вину борьбой с ними. И воровал я по идейным соображениям, чтобы им меньше досталось. А ты им служишь. Лечишь Ленина. Ну, Федька, именно как врач ты должен перед всем миром разоблачить наглую, циничную ложь. Не было ранений. Все спектакль, от начала до конца. Ведь так?

– Уйди, – прошептал Федор, едва шевеля высохшими губами, из последних сил пытаясь вырвать локоть.

– Мы соберем пресс-конференцию. Они к тебе не смогут подобраться, мы гарантируем безопасность.

– Кто – мы? Кто тебя прислал? – Федор не слышал собственного голоса, боль оглушала.

– Армия возрождения России. У нас есть оружие, пресса, международные связи. Сейчас, когда готовится этот суд, все объединились, забыли политические склоки, у всех одна цель – очистить Россию от большевистской сволочи. Союз защиты Родины и Свободы, белогвардейский «Ледовый поход». Все с нами, у всех одна цель. Силы колоссальные. Западная социал-демократия, вся мировая общественность. Твое свидетельство, твое публичное заявление станет бомбой. Ну, решайся, Федька! Если ты струсишь сейчас, потом не простишь себе.

Они остались одни в маленькой полутемной прихожей. Исчезла хозяйка, никто из постояльцев не вошел, не вышел.

От Степаненко слабо пахло бритвенным кремом и одеколоном. Лютая боль странно обострила чувства и прояснила мысли. Запах не вязался с нищенским обличьем. И почему-то держал его Степаненко за локоть левой рукой, хотя левшой не был. Правая кисть пряталась в кармане широких галифе.

– Не молчи, скажи хотя бы одно слово. Был он ранен? Да или нет?

– Да, – хрипло произнес Федор, – он был ранен.

Пальцы Степаненко медленно разжались. Правая рука выскользнула из кармана, и стало видно, как сразу отвис этот карман под тяжестью пистолета.

– Что тут происходит? Господин Агапкин, все в порядке? – прозвучал рядом громкий голос хозяйки.

– Да, дорогая, любезная фрау. Все в порядке. Я ухожу, простите за беспокойство, – проворковал Степаненко, снял с вешалки пальто и, не сказав больше ни слова, исчез за дверью.

Вуду-Шамбальск, 2007

Ранним утром Кольт сидел в зимнем саду Тамерланова, в плетеном кресле, пил свежий ананасовый сок, пытался читать газету, но не мог сосредоточиться на скучных экономических новостях. Слишком тут было хорошо.

Розы, фарфорово-белые, бархатно-пурпурные, чайные с охряным окоемом по краю лепестка, черные с трагическим лиловым отливом, наполняли влажный воздух одуряющим ароматом. Тамерланов обожал розы, знал название каждого сорта, мог часами о них рассказывать и сам лично иногда возился с ними, высаживал, поливал.

Петр Борисович был к цветам равнодушен, однако этим утром в оранжерее не мог оторвать от них глаз. От благоухания кружилась голова, яркие краски на фоне белой ледяной степи за стеклом оранжереи завораживали. Вряд ли можно было найти более подходящее место для воспоминаний о чудесном вчерашнем вечере.

Йоруба отговорил его везти Елену Алексеевну Орлик в ресторан. Ужинали тут, в маленьком малахитовом зале гостевого дома. Хозяина не было, он вернулся с сафари глубокой ночью. Весь вечер они с Орлик провели вдвоем.

Петр Борисович говорил, она молчала, лишь изредка произносила несколько фраз, но таких ясных, простых и утешительных, что от одного лишь звука ее голоса целебное тепло растекалось по телу. Он без всякого стеснения жаловался ей на злобных анонимов из Интернета, на ненасытную, неблагодарную дуру дочь, на одиночество, беспощадный ход времени, лютый страх старости и смерти. Никогда ни с кем он не был так откровенен и только теперь понял, что именно этого ему не хватало в его наполненной жизни. Он даже решился рассказать ей о своих причудливых переживаниях в самолете.

– Понимаете, мне нравилось, что они нервничают, я как будто получал от этого удовольствие, становился сильнее, здоровее. А сейчас один из моих охранников свалился с ангиной, с высокой температурой.

– И вам кажется, что вы в этом виноваты?

– Да. То есть нет. Не знаю.

– Вы просто сорвались от усталости. Позволили себе орать на людей. От этого потом всегда бывает тошно и стыдно. Я тоже иногда срываюсь на раскопках, ору. Всех хочется убить. Ну, что делать? Мы живые люди, не машины.

– А мне как раз показалось, что я машина, сложный уродливый механизм, снабженный щупальцами с присосками.

– Очень интересный образ. Петр Борисович, у вас богатая фантазия, и вы слишком самокритичны, – она засмеялась, и он вместе с ней.

За весь долгий вечер он позволил себе лишь несколько раз прикоснуться к ее руке. Когда она сказала, что уже поздно и ей пора возвращаться в зону, к развалинам, он стал горячо, бестолково уговаривать ее остаться в гостевом доме.

– Комната для вас готова, Герман вообще считает, что вам лучше жить здесь.

– И каждый день тратить три часа на дорогу? Полтора туда, полтора обратно? А если буря? Снежные заносы? Я вообще тогда не доберусь до развалин. Разленюсь тут, разнежусь, заболею. Я всегда от безделья болею. А вы потом станете мучиться, что съели мою энергию.

Он хотел сесть с ней в машину, смутно надеясь, что, когда они доедут до зоны, она предложит ему остаться, не возвращаться назад по ночной степи. Они стояли возле огромного джипа. Он мерз в пиджаке, повторял:

– Я поеду с вами, провожу вас.

– Спать, спать, завтра тяжелый день, – она быстро обняла его, поцеловала в висок, отпрянула, вскочила на высокую ступеньку джипа.

Он побрел назад, в дом, и во сне продолжал чувствовать сухое тепло ее губ у виска.

Проснулся рано, с удовольствием покрутил педали тренажера, поплавал в бассейне и, совершенно счастливый, отправился завтракать в оранжерею.

К розовому благоуханию примешивался другой аромат, он был нежней, сложней, женственней. Петр Борисович поднял голову и увидел прямо над собой деревце, усыпанное мелкими белыми цветами.

– Кажется, лимон не цветет в это время года, – прозвучал рядом глухой мужской голос с немецким акцентом, – впрочем, я ничего не понимаю в ботанике. Запах очень приятный.