Эля Хакимова - Комната страха

Древних схоластов она предпочитала современным авторам эпохи просвещения, столь восхищавшим ее мужа. Сеньоре были нестерпимо скучны морали Мабли, политика Кондорсе, история Рейналя, философия Гельвеция. Она не могла даже сравнить их с Филиппом Канцлером, написавшим в XIII веке «Сумму о Благе», Гильомом Овернским или ее любимцем Феофастом, древнегреческим философом, естествоиспытателем и ботаником, чья «История растений» в английском издании была ее настольной книгой.

И ей глубоко безразличны были фавориты «общественного мнения», обласканные в салонах мадам Жоффрен и даже мадам Неккер. А ведь все, включая ее мужа, боялись этого самого «общественного мнения» едва ли не больше, чем Божьего суда.

Она даже не пыталась спорить со своим мужем, продолжавшим демонстративно носить зеленые сюртуки дома Бурбонов, рьяным поклонником Монтескье, состоявшим в бурной переписке с множеством «просветителей» и философских кружков, правда, до тех пор, пока его не подвергли жестокому осмеянию за какой-то проступок. Кажется, он высказался насчет исторического совпадения целей и задач истинных аристократов и крестьян, упомянув даже своего деда, организовавшего бунт в их провинции.

Посмотрел бы он сейчас на плоды своего просвещения! Чего стоят эти отвратительные листовки с отрубленными головами известных в руках неизвестных, так называемые альманахи «папаши Дюшена» и «папаши Жерара»!

Мальчики спрятаны в хлеву. Оба ее сына и еще сын капитана Альворадо, личного телохранителя. Поклявшийся толедскому священнику беречь Сеньору ценой своей жизни, капитан – теперь единственная ее надежда. Кроме него, больше некому спасти детей, вывезти их сначала в Испанию, а потом и в Перу, к дяде. Подальше от ужасов революции в лице комиссара Буланже, выбравшего своей резиденцией единственный не сожженный крестьянами большой особняк. Теперь она исполняла роль прислуги в своем собственном доме. Таскала тяжелые ведра, колола дрова и готовила еду для большого начальника, которому многие в Конвенте прочили блестящую карьеру.

Но пока он был вынужден прозябать в провинции среди сброда, ради которого, собственно, и была затеяна эта революция. Поговаривали, что Буланже лично присутствовал на гильотинировании этой потаскухи Марии-Антуанетты, если вообще не участвовал в вынесении приговора. Его черный сюртук в талию и белые чулки уже всем примелькались в городе, ни одна казнь не обходилась без его участия, ни одно заседание городского совета, наскоро сформированного из наиболее активных горожан средней прослойки и бедноты, не проходило без его бдительного и пристрастного надзора.

Удивительно, как такой маленький, круглый человечек с белесыми ресницами бретонца и по-крестьянски широкими ладонями мог внушить почти благоговейный ужас всем, кому доводилось с ним общаться. Сын стряпчего, он был одним из многих, кого революция вознесла на самый верх. Теперь, когда аристократы валялись обезглавленными у дощатых помостов гильотин, настала пора таких вот незнатных, малообразованных, всего добивавшихся своим трудом, упорством и жестокостью «маленьких» людей.

Началось для Буланже все с обыкновенной игры в свободу для народа, которой многие занимались в тот «век просвещения». Однако легкая неудовлетворенность, свойственная непризнанным талантам молодости, образование законника и дар оратора выделили его среди равных. А убеждения скептика и тщеславие вкупе со змеиным спокойствием подняли в это смутное время простого адвоката провинциального городка на вершины власти.

Здесь для него не было ничего невозможного, здесь он нашел применение своим способностям, ненужным в «нормальном» обществе старого режима. Все его таланты удачно совпадали с душевной черствостью и духовным невежеством. Это обстоятельство помогало ему с легкостью переносить смрад гниющих трупов, с неменьшей легкостью переступать через лужи крови, тщательно следя за тем, чтобы не испачкать белые чулки и башмаки… Или, скажем, не теряя присутствия духа, наблюдать, как саблями отрубают руки, которые умоляюще протягивали сто семьдесят обнаженных девушек и женщин. Их привязали к грабарам – речным баржам с открытыми клапанами на той весенней холодной реке. Всем – от шестнадцати до тридцати, среди них были и беременные, и матери, только что разлученные со своими детьми.

Буланже пережил ряд трансформаций, пройдя, как и полагается философскому камню, несколько уровней каления. В разных тиглях он очистился от парламентерского благодумия друзей Малуэ и Мунье, затем от бездеятельности кружка Мирабо и беспорядочной активности группировки Дюпра. До полного воцарения третьего сословия, управляющим которого будет он, Буланже.

Молча, из-под тяжелых, вечно воспаленных от бессонницы век, он следил за всеми движениями бывшей хозяйки своего нового поместья, полученного за особые заслуги перед революцией. Странная женщина, в этом он был согласен с лицами, у которых наводил справки о ней. Но весьма полезная, на кухне – уж точно. Готовит превосходно. А он с недавнего времени принялся воплощать свое намерение брать от жизни самое лучшее, все то, чего он был лишен в юности из-за своего происхождения и бедности, в том числе и в гастрономическом плане.

– Гражданка, я прошу вас вести этот дом так же, как и прежде. Вы понимаете меня? – Он сделал паузу, дождавшись, пока она не остановится рядом с креслом. – Как раньше.

Не изменившись в лице, она слегка наклонила голову. Еще больше, чем неизменное черное платье, знатную испанскую даму в ней выдавали прямая осанка и огненный взгляд огромных темных глаз.

«Все-таки француженки не могут вести себя столь достойно!» – подумал Буланже. А ведь в Бастилии ему доводилось общаться с аристократками самых голубых кровей. Впрочем, кровь у них была совершенно обычная, как и у любой крестьянки, – красная и все на свете пачкавшая. Буланже брезгливо прижал к бледным толстым губам кружевной платок, содрогнувшись от неприятных воспоминаний.

Он махнул ей рукой, позволяя попробовать то, что сегодня было подано на обед. Уже давно приучив себя никому не доверять, комиссар неукоснительно соблюдал правила безопасности, со стороны порою выглядевшие необычно. Но кто знает, не благодаря ли этим правилам он все еще жив? Жив и богат. Возможно, разумнее было бы избавиться от нее. Работы для гильотины становилось все меньше и меньше. А народу нужны зрелища, раз уж хлеба так немного.

Но здесь в провинции опрятную прислугу и хороших поваров достать куда сложнее, чем в Париже. Невежественные крестьянки в грязных платьях из господских гардеробов не подходили его дому совершенно. Чего доброго, занесут еще сюда заразу. Поэтому придется попридержать Сеньору. Старого мужа, пока он сам не подох, можно использовать для своих целей. Любопытно все же, где ее дети? Это был бы действенный рычаг для управления испанкой.