Григорий Симанович - Отгадай или умри

Фима уронил голову на руки и зарыдал как ребенок, словно выплескивая со слезами весь страх, обиду, недоумение и отчаяние безвинно терзаемой души.

– Ну, успокойтесь, все, все, хватит, будьте мужчиной, – довольно жестко проговорил Тополянский, жестом показав Вадику, что, мол, надо чего-то накапать.

Вадик ушел на кухню и вернулся с валокордином, Фима послушно выпил и снова уткнулся в раскрытые, влажные от слез ладони.

Они сидели на скамейке в дальнем конце Филевского парка.

Не по-весеннему подсохшие, пустынные в этот будний день, неширокие аллеи стрелками разбегались в разные концы парка меж густо посаженных стволов. Деревья поглощали отдаленный уличный гул, воздух был чист и вкусен, где-то справа на макушке старого тополя распевался невидимый скворец.

Они молчали. Седой, с длинным прямым носом и бритвенно тонким разрезом рта курил, часто и как-то мелко сплевывая, словно сигарета была без фильтра и крошки табака застревали на губах. Лысый глядел прямо перед собой, моргая маленькими круглыми глазками, серыми, с зеленым отливом. Мощные плечи, короткий атлетический торс… Он трудился над жвачкой, широко открывая рот и чавкая, словно пережевывал упругий бифштекс.

– Толя, гадом буду, надо рвать когти, – нарушил молчание Лысый, не прекращая мучить свой «Орбит». – Пойми, густой замес. Баланда пересолена. Век воли не видать, такое мочилово никакой пахан не замотает. Я ж не вафел, масть просекаю. Толя, масти козырной у заказчика по всем карманам заныкано. Он точно на отмыв ставил. Может, и двойная стирка, может, и тройная. Гадом буду, после нас еще два-три таких же лоха в очередь на жмурки стоят и мандражат. Толя, тут крутой стремак…

Седой выстрелил сигаретой в кусты, застегнул верхнюю пуговицу черного кожаного пальто, поеживаясь от весеннего ветерка.

– Шурик, я тебя сколько раз просил говорить со мной на человеческом языке, а не гнать эту феню твою мерзкую: слушать тебя противно и понять невозможно. Хотя, – он безнадежно махнул рукой, – даже если ты по-русски начнешь изъясняться, все равно, кроме херни всякой, ничего от тебя не услышишь. Потому что был ты мудаком полуграмотным до зоны и остался таким. Ну что ты гонишь! Ты проверенный кадр, я тоже. За нами столько мокрых дел, что если бы хотели, давно бы уже, как ты выражаешься, отстирали. Мы профессионалы, Шурик. Работаем чисто и с гарантией. Не подводили ни разу. И эту операцию с водкой провели безупречно. Чего ты паникуешь? Бабки получил, живи. Только помни главное правило: не шиковать, не светиться, не болтать.

– Уеду я, Толик! Никогда не бздел, ты знаешь. Мне западло. А тут первый раз в мандраже. Вот нюхом чую. Мы же до этого дела кого работали? Серьезных деловых. Заказы понятные. А тут фраера лоховые. Почему бедные фраера за такие башли? И почему с такими понтами? Только один мал-мал упакованный, ну, с обстановочкой на хазе. Остальные – нищак, мышки голые. Но обрати внимание – один, который первый был, журналист из газеты. Я у него на столе визитку-то разглядел. А потом в газете прочитал про него. Может, и последний, который у бабы прятался, тоже из этих, из журналистов. Ту т политика, Толик, зуб даю! А это значит, что фраера в натуре серьезные, в большой игре.

Казалось, Седой слушал рассеянно, вполуха. На самом деле речь Лысого, не слишком оскудевшая блатной терминологией, вызывала у него определенные эмоции. Во-первых, Шурика было жаль. Десять лет знакомства, можно сказать дружбы, пять – совместной работы. Абсолютно свой в доску, опытен, чудовищно силен, и интуиция звериная. Обычно молчалив и спокоен. Сегодня исключение, подтверждающее это последнее его свойство: предчувствует, предощущает… Во-вторых, рассуждения Шурика были не столь уж наивны и разбередили какой-то смутный страх в душе самого Седого. Заказчик доверял ему всемерно и ценил очень высоко – в этом не было сомнений. Седой был надежен еще и в том смысле, что никогда не видел заказчика, не слышал его подлинного голоса и даже теоретически, под самой жуткой пыткой, не мог ответить на вопрос, где его искать.

Заказчик никогда не назначал свидание в одном и том же месте. Вначале был звонок, скорее всего c телефона-автомата. Ссылка на старого друга – подельника, почившего в лагерях от туберкулеза. Предложение встретиться вот как раз здесь, на этой скамейке. Голос явно искажен. На свидание никто не пришел. Седой собирался было уйти, но из-за широкого ствола старой сосны аккурат возле скамейки вдруг донесся голос, приглушенный, видимо, ладонью возле рта: команда не оглядываться, слушать внимательно и запоминать с лету. Сказанное было повторено еще раз, слово в слово. Седой цепко схватил устную информацию, со второго раза закрепил.

Следующая встреча случилась в Подольске. Тихий закуток за гаражами. Гонорар копейка в копейку под листом железа у заброшенного ржавого бокса. Очень хороший гонорар. Новое задание. Заказчик оставался невидимым, голос неузнаваемым. Потом другие места, даже города подмосковные. Ни одного сбоя, ни одной накладки, ни одного бакса недоданного. Но и Седой выполнял задачи безупречно. И что там говорить, Лысый был лучшим напарником, какого только можно было найти. Да-а-а, обидно и странно, но дело есть дело. Профессионал кончается там, где начинаются сантименты.

Седой приобнял помрачневшего Шурика за плечи, похлопал дружески.

– Ладно, братан, кончай нюни, получай бабульки, давай по маленькой за успех и разбежались.

Седой огляделся, хотя и знал, что в этот час вряд ли кто забредет в их укромный парковый уголок, сунул Шурику доллары, перетянутые резиночкой для волос. Тот, не считая, сунул их во внутренний карман куртки. Седой извлек из другого кармана бутылку коньяка и два пластиковых складных стаканчика. Это была традиция.

Седой налил Шурику и поймал его настороженный, колкий взгляд.

– Ты чо на меня зыркаешь? – Седой добродушно улыбнулся и, взяв бутылку за дно, слегка приподнял ее на уровень глаз, словно рассматривая содержимое на просвет. – Совсем параноиком заделался? Вон, блин, цианистый калий кусочками плавает. Сейчас жахнем за дружбу и вместе к отцу небесному за грехи наши тяжкие.

С этими словами, все так же улыбаясь, Седой налил себе и другу до краев, чокнулся с Лысым, продолжавшим глядеть на него с нескрываемым недоверием, и глотнул, смачно крякнув. Лысый сделал паузу, словно хотел убедиться, что глоток настоящий, и коньяк необратимо проник в организм напарника. Потом опомнился, подумал про себя, что, мол, совсем с катушек съехал – Толика подозревать, и тоже выпил одним глотком, громко выдохнув терпкий коньячный дух. Посидел несколько секунд, глядя на макушки деревьев, протянул пустой стаканчик корешу с намерением выпить по второй, но рука вдруг резко занемела, пропали ноги, помутилось в глазах, и последним взором, полным дикого недоумения, он попытался поймать взгляд Толика. Но тот смотрел себе под ноги. Он не хотел этого видеть. Ему было стыдно.