Григорий Симанович - Отгадай или умри

– Ну ладно, ладно, не надо так нервничать, – Мудрик, поначалу опешив, снова расслабился и примирительно заулыбался. – Последнее слово вы, считай, произнесли. Если вам не хватает процедуры – ладно, ладно, я готов подарить вам мотивировочную часть. Так и быть, я расшифрую, о чем таком главном я толковал, что имел в виду, вынося приговор. Вы почти разгадали кроссворд и нашли в себе мужество на меня орать. Это похвально. Вы заслужили право понять, прежде чем погибнуть. А все просто, Ефим Романович… Прежде чем осуществить операцию и выполнить волю отца, я познакомился с вашей биографией. Это было нетрудно. Вы прожили на редкость монотонную, на редкость тихую лабораторную жизнь. Ладно бы не диссидентствовали, не подавали голоса в защиту неправедно обиженных, не писали в западные и даже в наши либеральные газеты… Не всем же геройствовать. Но вы, голубчик, за всю жизнь умудрились вообще ни с кем не конфликтовать – разве что на уровне спора в очереди за колбасой или в общественный туалет пописать: мол, вас здесь, простите, не стояло… Вы не просто обыватель. Вы убежденный, трусливый, идейный обыватель. Вы отлично понимали с юности, в какой стране живете, как чудовищно все в ней устроено, как бесчеловечно и несправедливо. Но футляр, в который вы умудрились себя впихнуть, вы заперли на пять замочков и десять защелочек. Вы жили так, словно каждое ваше слово записывает гестапо или КГБ. Даже когда миновали наиболее рискованные для болтунов времена, вы по инерции продолжали бдеть и тихушничать, позволяя себе лишь кое-где ставить имя под вашими жалкими шарадами. Боже упаси, только не публичность, только не популярность! Вы не жили в этой стране. Вы прятались в ней от нее же самой, от ее правителей и мелких князьков, от ментов и хулиганов, черносотенцев и правозащитников, злых начальников и дождливой погоды. Вы сумели затеряться в толпе соотечественников на всю жизнь. Только сыночка на всякий случай настропалили смыться – опять же вам спокойней. И все бы ничего, но был звонок на заре карьеры. Был телефонный звонок. От человека, измордованного судьбою, искалеченного алкоголем. От человека, понимавшего, что сотворили с народом, и бессильного что-либо изменить, как и вы. Но этот настрадавшийся, слабый, больной человек все же затеял свою борьбу. Тихую, подпольную, невидимую миру борьбу. Он пошел в молчаливую атаку с дешевенькой авторучкой наперевес. Бунт его сознания искал и нашел выход. Возможно, его писания были художественно блеклы и наивны. Но ему было с чем вылезти из окопа. Вы же добровольно заточили себя в уютную квартирку-камеру, клеточки кроссворда служили вам надежными решетками, и – молчок. Это ваш выбор. Каждый имеет право сделать свой выбор. Но был звонок , Ефим Романович, был звонок . И ваше «нет» убило того, кто жил достойнее вас, выше вас духовно, потому что нашел, как реализовать протест. Он, по меткому выражению поэта, к штыку приравнял перо, хотя и не успел пойти в штыковую. А вы… Словно мирный землепашец, вы плугом задели в потемках истекающего кровью воина. И поплелись дальше. Решили, что дохлый суслик подвернулся. Но вам сильно не повезло. Этот сумасшедший умирающий воин, будь он графоман, пьяница, бездарь или гений, был моим отцом. Он мечтал, чтобы я мир изменил, и я близок к этому, близок. Но он не настаивал на моем подвиге, не просил о нем. Все, что он попросил у меня, – расплатиться с вами двумя. Вот такая у него была странная последняя просьба. Одного я лишил человеческого облика, отправил на помойку, а потом велел убить. И с тобой разберусь до конца. И я исполню, черт побери, я исполню, слышишь, ты, мразь…

Последние слова председатель выкрикивал в пароксизме яростной решимости, разбрызгивая слюну, источая бешенство… Лицо его побагровело, жилы на шее напряглись, глаза налились кровью и выпучились. Он резко повернулся, сделал шаг к двери и внезапно рухнул как подкошенный, задев кресло и ударившись головой о край стола.

Фогель остолбенел, в ужасе глядя на недвижное тело своего палача. Случилось то, чего меньше всего можно было ожидать. Мудрик то ли умер в одночасье, то ли без сознания. Сейчас сюда ворвутся его подручные и решат, что это Фима на него напал. «Сейчас меня растерзают», – подумал он, ноги его подкосились, и он сполз вдоль стены, на которую опирался все это время, пребывая в роли обвиняемого, приговоренного к смерти. Так он сидел минуту-две, ощущая спиной шероховатую твердь стены. Он ждал.

Но дверь не открывалась. Мудрик все так же неподвижно простерт был на расстоянии трех шагов от него. Фима заставил себя медленно подобраться к телу. Глаза закрыты, из уголка приоткрытого рта стекает струйка пенистой белой слюны. Фогель притронулся к кисти руки, пытаясь нащупать пульс. Опыт определения пульса у самого себя, приобретенный за годы борьбы с гипертонией, помог убедиться, что слабеньких сорок ударов артерия все же выдавала. Жив. Что же делать? Почему никто не врывается в помещение? Он вызывал подручных нажатием кнопки на мобильном. А вдруг это условленный способ вызова? Тогда никто не войдет, пока не забеспокоятся.

План созрел мгновенно. Содрогаясь от страха, Фогель залез во внутренний карман пиджака председателя ФКП и вытащил телефон. Мобильник был с какими-то фантастическими наворотами да еще, кажется, инкрустирован драгоценными камушками. Конечно, он защищен кодами и шифрами. Но ведь должен он работать как простой, обычный сотовый телефон! Надо рискнуть…

Фогель как смог быстро набрал непослушными пальцами Юлькин мобильный номер. Тр и гудка и – о чудо! – родной голос. Фима лихорадочно зашептал в трубку, наплевав на возможную прослушку: «Это я, милая, я. Фима. Я живой. Случайная возможность позвонить, очень рискованно. Я у него, понимаешь, у него в плену. В каком-то бункере. Они хотят меня убить, но, может быть, есть время. Это все из-за его отца Алекина. Вспомни 73-й год. Кроссвордист в молодежке. Дозвонись тем, кто меня допрашивал. Проси помочь. Это последняя надежда. Все, все, больше не могу… Люблю тебя. Держись. Береги себя. Дозвонись им. Целую».

Он не слушал вопли и лепет Юльки. Он нажал отбой и поспешно вернул телефон на место, догадавшись предварительно протереть его краем собственной рубашки. После чего ринулся к той части стены, где открывалась невидимая дверь, и заколотил в нее что есть силы, сопровождая свои действия истошным криком «помогите!». В его воспаленном мозгу брезжила некая надежда, вполне оправданная при нормальных житейских раскладах, но абсолютно утопическая в данной ситуации: а вдруг своевременно вызванная подмога спасет этому извергу жизнь и он расщедрится и пощадит?

Это был шок. Юлии Павловне понадобились отчаянные усилия воли и остатки здравомыслия, чтобы не потерять сознание. Едва придя в себя, она вдруг поняла, что пришла благая весть: он жив. Ее Фима жив. Столько лет вместе, столько лет счастливого и почти безмятежного брака, скрепленного удивительно долго не иссякавшей физической и не ослабевавшей духовной тягой друг к другу, воспитанием любимого мальчика, а в последние годы – взаимной нежной заботой и неизбывной жаждой поделиться всем, что хоть в какой-то мере волнует, занимает мысли, соотносится с будущим благополучием. Леня Бошкер, ближайший друг семьи, метко прозвал их «старосоветские помещики». И действительно, если не считать редких Фиминых срывов на нервной почве, что-то было трогательное в их отношениях, напоминающее о патриархальных гоголевских персонажах.