Эдуард Тополь - У.е. Откровенный роман...

Телефон зазвонил коротким гудком, и тут же щелкнул, включаясь, автоответчик. Я посмотрел на часы. Было 5.54 утра, а в Москве соответственно 13.54, конец обеденного перерыва.

Прокрутив мое двуязычное приветствие с предложением «live your massage – оставьте ваше сообщение, я вам обязательно позвоню», автоответчик переключился на запись, и я тут же услышал родную русскую речь с узбекско-кавказским акцентом:

– Ты, …! Я твою …! Какого … ты молчишь, …? Думаешь, мы тебя, …, не достанем? Да я тебя лично буду в … в этой … Флориде! Ты понял, …? Это мой последний звонок, …! Если ты сегодня же не позвонишь, …, считай себя на том свете, … в …, я твои … на пальмах развешу!

Щелкнул, выключаясь, автоответчик. За узким подвальным окном занимался рассвет. Да, по всем параметрам выходит, что пора закругляться, иначе моим – действительно угрожает опасность.

Я выпил тоник, который нашел в баре, и уснул не раздеваясь. А проснулся где-то часов в двенадцать, промыл зеленым «Antiseptic» вкус конюшни во рту и в гортани и потопал наверх ставить точки над «i».

Но там, во дворе, возле детских качелей, которые Глен перетащил сюда со двора своего бывшего дома, выставленного теперь на продажу, я увидел следующую картину.

Полина, стоя на коленях перед Ивом, держала его за плечи и просила:

– Стой! Ну, стой, Ваня! Ну, пожалуйста!

Однако стоило ей отпустить руки, как мальчик падал. Причем не на бок падал и не вперед или назад, а именно опадал, оседал на этих подкошенных в параличе и совершенно безжизненных, будто ватных, ногах.

Полина подхватывала его в последний момент, поднимала, держала за плечи и, заглядывая ему в глаза, требовала опять:

– Стой! Ну, попробуй стоять! Ну, вот же твои мышцы, вот! – И, одной рукой держа мальчика, она второй теребила его икры, вроде и вправду слегка утолстившиеся. – Ну, постой! Пожалуйста!

Потом отпускала руки и…

Глядя на нее своими непроницаемо-угольно-черными глазами, он опять оседал и валился на землю.

– Блин! – в отчаянии вздергивала она его. – Ваня! Ты попробуй! Ну хоть минуту постой!

Я подошел поближе, она повернулась на звук моих шагов и вдруг закричала в истерике:

– Уйдите! Уйдите!!!

– Что с тобой? Успокойся!

– Уйдите вон! – Она выпустила Ваню, он опять рухнул, неуклюже, как тряпичная кукла, и лицом прямо в песок, и Полина рухнула рядом с ним лицом в землю и завыла, просто завыла в голос, как русская баба где-нибудь в Твери: – У-у-у-у… У-у-у-у…

Да, чуда не произошло. Кровь, которую Полина старалась травяными припарками привлечь в сосуды и капилляры мышечной ткани ног мальчика, и массаж, с помощью которого она разминала и разрабатывала эти мышцы, не наполнили его ноги силой…

Но я удивился не этому, я поразился тому, как изменилась сама Полина. От прежней зеленоглазой нимфы, русалки и сказочной Аленушки остался только рост, ничего больше – она исхудала до костей, она выглядела теперь как обметенная метла.

Впрочем, я, кажется, выглядел еще хуже.

– Зачем вы меня привезли сюда? Зачем? – хрипло рыдала она, валяясь в траве. – Я не хочу жить!.. Не хочу-у-у!..

Обычно, когда женщина плачет, это сигнал к тому, чтобы ее пожалели, это у них, как у детей, зов и требование любви.

Я шагнул вперед и погладил ее по голове, но она тут же с ненавистью отпрянула и даже отползла по траве.

– Не-ет! Не трогайте меня! Я ненавижу вас! Ненавижу! Уйдите!

Я поднял Ваню, разбившего себе лицо, и отнес в дом. И там, умывая его под краном, я вдруг ощутил какое-то странную мимолетную судорогу, прошедшую в икрах его ног. Словно он напряг эти мышцы и тут же отпустил. Или мне это показалось?

Я отстранил его от себя, посадил на край раковины и посмотрел ему в глаза.

– Listen, boy! [53] Слушай, мальчик! (англ.) – сказал я ему по-английски. – Ты ее ненавидишь, да?

Он посмотрел на меня своими горящими ненавистью антрацитными глазами и тут же отвел их в сторону.

Но я уже все понял и требовательно встряхнул его:

– No! Посмотри на меня! Ты уже можешь стоять, я знаю! Просто ты ее ненавидишь. И меня тоже. Да? Говори! Я знаю, что ты можешь говорить! Ты ненавидишь нас за то, что мы отняли тебя у мамы Сементы, правда? За то, что мама Семента бросила тебя, да?

И я повернулся к Полине, вошедшей в дом.

– Дура! – сказал я ей по-русски. – Он не верит, что ты его родная мать! И никогда не поверит! Семента носила его на руках, как куклу, а ты отняла у него Сементу и еще требуешь, чтобы он стоял и ходил! Понимаешь? Он назло тебе будет падать! Назло, понимаешь?!

Она застыла с открытым ртом.

– И в кровать он, наверное, писает уже, – сказал я. – Да?

Она кивнула, в ужасе от такой простой догадки.

Я отнес Ваню в манеж, посадил к игрушкам, и мне показалось, что в его узких, как у Кожлаева, детских губах прячется улыбка злобного торжества. Словно он понимал и подтверждал то, о чем я говорил по-русски.

Да, оказывается, вы можете свернуть горы, получить документ, который на основе неопровержимых анализов ДНК будет свидетельствовать о том, что это ребенок ваш, родной, кровь от крови и плоть от плоти, вы можете даже отнять его у приемной матери, победить его парез и вдохнуть жизнь в его парализованные ноги, но это еще не значит, что вы вернули себе своего СЫНА.

– Что же мне делать? – тоскливо говорила Полина.

Я не знал, что ей ответить. Ив не хочет быть Ваней, он не хочет «маму Полину» и не хочет для нее ни стоять, ни ходить. Он боится стоять. Он знает, что, пока он не стоит и не ходит, его будут носить на руках, жалеть и нянчить всю жизнь, как это делала mammy Cementa. И он сделает все, что в его детской власти, чтобы вы вернули ему его прежнюю жизнь и прежнюю маму. Он будет падать, разбивать себе лицо, писать и какать в штаны и в кровать, плеваться манной кашей и не говорить с вами ни по-английски, ни тем паче по-русски – потому что он хочет, чтобы вы вернули ему его прежнюю маму – Сементу. Что вы можете сделать? Показать ему анализы ДНК, полученные из Гамбурга? Объяснять ему? Лупить его? Что?

Я молча ел овощной суп, который налила мне Полина.

– Я получила все документы, – сказала она. – Теперь я его законная мать. Но что толку?

Я молчал. Она знает, что она должна делать, это было оговорено еще в декабре.

– Мы уезжаем в Небраску… – сказала она.

– Что? – Я изумленно поднял голову от тарелки.

– Мы не можем здесь жить, тут все ужасно дорого. Глен нашел работу в Небраске.

– Ты собираешься с ним жить?

– Да. Собираюсь.

– Ты что – его любишь?

– Ну… – Она отвела глаза. – Какая разница? Он хороший человек…

– Я тоже хороший человек.

Она досадливо поморщилась:

– При чем тут?.. – и села к столу. – Смотрите. Если я поеду в Россию, что меня ждет? Рыжий меня убьет, Ваню отдаст какой-нибудь бабке, а его наследство переведет на себя. Я же слышала ваш разговор про Масика, который попал под машину…