Ольга Тарасевич - Копье Судьбы

Фюрер передавал при случае конфеты, скромные букеты, небольшие сувениры. Гофман возбужденно потирал руки. А Ева думала, что все между ней и Ади кончено. Что она ему при встрече честно признается: прошла любовь, и поделать ничего уже нельзя.

– Нацисткая подстилка! Дешевая шлюха! Тебе место в публичном доме!

Отец кричал больше часа. Хлестал ее по щекам, вцепился в волосы.

Не мог не кричать. Большей обиды, более сильного оскорбления ему нанести было невозможно…

Папа всегда повторял: «Пока мои дочери не выйдут замуж – я должен следить за ними. Я отвечаю перед их избранниками. Мои дочери должны быть честными и порядочными девушками».

И вот – узнал.

Разумеется, истерика.

– Ты не знаешь, с кем ты связалась! Это мразь, чудовище, исчадие ада! – с красным лицом орал он. – И ему ты отдала свою чистоту! И дело не в том, что ты теперь замуж не выйдешь! Ты запятнала себя, погубила!

Потом он устал. И швырнул в лицо анонимное письмо, в котором говорилось: Ева Браун и Адольф Гитлер были близки во время последнего приезда фюрера в Хаус Вахенфельд.

Обижаться на автора письма Ева не стала. Мать Гели, экономка в резиденции, она готовила им еду, стелила постель, а потом, должно быть, напряженно прислушивалась к тому, что происходит. Она была в домике для прислуги, как распорядился Ади? Или пробралась под дверь спальни? А в общем, какая разница. Она отомстила за свою дочь.

Прошла неделя после получения того письма. Гнев Фритца не стихал.

– Подстилка, – цедил сквозь зубы отец, стоило Еве лишь на четверть часа задержаться после работы. – Ого, какой у тебя аппетит! Еще бы, столько по мужикам шляться!

И это – за ужином; мама, Гретль, Ильзе с мужем, все в сборе, все слышат.

– Опять ты вырядилась, словно шлюха!

А новое платье, которое вот так «одобрил» папа, было строгим, длинным, с наглухо закрытой грудью.

Отец никак не мог успокоиться. В голубых глазах его леденела тоска, лицо стало совсем серым, потухшим.

– Поговори с Гитлером, пусть женится на тебе, – советовали мама и Гретль. – Если уж так случилось. Он должен!

Но Ади считал, что он никому ничего не должен.

Какая свадьба! Не удосужился хотя бы записку с приветствием написать! Ева передала ему через Гофмана десятки писем с просьбой встретиться и поговорить. И не получила ни одного ответа.

Чем больше времени проходило после той поездки в занесенный снегом домик в горах – тем больше сходил с ума отец. И постепенно Еве начинало казаться, что она отдала Ади действительно очень много. И ничего не получила взамен, и исправить ничего уже нельзя. Хорошего было так мало – но вот и оно закончилось. А раз так – то зачем жить? Чтобы слышать папино ворчание, вздохи Гофмана, беспомощные неубедительные утешения мамы и сестричек?

А больше ведь нет ничего, кроме этих упреков и одиночества. Одиночества! Даже рядом с Отто, счастливым, радостным, становится только тоскливее. Потому что его сияющие глаза и улыбка напоминают о том, что радоваться такой беззаботной радостью у нее самой уже не получается, никогда больше не получится…

Папин пистолет лежал в ящике, который никогда не закрывался. Родители пошли в кино, Гретль убежала на танцы, и…

Ева не боялась. Была как в тумане, понимая, что вот-вот все свершится. Надо только выждать полчаса, а лучше час. Чтобы убедиться: родные точно ушли, не вернутся.

Достав пистолет, она на секунду задумалась. Прошептала:

– В голову надежно. Но, должно быть, некрасиво. В живот? А если не выйдет?…

Ответ нашелся.

Шея.

Белоснежная теплая шейка, по ней бежит жизнь, уязвимое нежное место. А в гробу рану так легко прикрыть кружевным воротничком или шарфом.

«Боль от выстрела напоминает пекучий ожог, – мелькнуло в угасающем сознании Евы. – Горячо, очень горячо…»

– Ева, малышка, что ты наделала? Глупенькая моя девочка. Как я виноват перед тобой!

В темноте почему-то звучит голос Ади. И еще пахнет свежими влажными розами.

Очень хочется открыть глаза. Попросить, чтобы принесли зеркало, и посмотреть на шею.

«Похоже, я жива, и у меня галлюцинации, – решила Ева, чувствуя, как под тугой повязкой начинает жарко разгораться костер боли. – Меня преследует голос Ади. Да, точно, я ведь слышу его четко. Неужели я и правда люблю фюрера? Мутится в голове».

– На войне, Ева, страшно мне не было. Знаешь, теперь совершенно не понимаю, почему сердце мое не ведало страха. И даже когда я чуть не погиб от отравления горчичным газом…

Галлюцинации не проходили.

Глаза не открывались. Веки и ресницы казались тяжелыми, неподъемными, навсегда приросшими к коже плотными полосками свинца.

Оставалось только слушать негромкий, звучащий у уха знакомый голос.

Этот бред с голосом Ади говорил, не умолкая. Про друзей детства и голод юности, про свои мечты стать художником, про партию.

Самым интересным был рассказ про копье Лонгина. Рядом с которым вдруг явился странный господин и сказал, что его копье исполняет любые желания, нужна лишь самая малость.

Впервые после произошедшего сухие губы Евы смогли разлепиться.

– Какая малость? – заинтересованно спросила она. И застонала: слова отозвались в горле вспышкой яркой, слепящей боли.

– Ева! Ты пришла в себя! Как я рад!

От его раскаяния, заботы, а может, и любви Ева поправилась так быстро, что даже доктора удивились.

Она тоже удивлялась. Это же надо было на такое решиться?! Вот ведь напридумывала сама себе всякой ерунды! Любовь фюрера, яркий сверкающий бриллиант, подарена только ей, исключительно ей.

Ади рядом.

Оставил все дела, прогуливается с ней по узким горным тропкам возле резиденции. Рисует ей акварели, поет смешные песенки. В его небольшом домике больше не работает мать Гели, а новым слугам он представил ее как свою секретаршу. И даже распорядился подготовить постоянную гостевую комнату для фрейлейн Браун!

От его тела все еще подкатывает в горлу комок тошноты.

Как стыдно! Ведь фюрер столько внимания ей уделяет. И это же надо было такое придумать, что поцелуи похожи на вонючую улитку. Да любая девушка все на свете бы отдала за возможность стать любовницей фюрера.

– Гитлер, я хочу от тебя ребенка! – выкрикивают на митингах женщины, причем среди них есть такие стройные красавицы.

Телохранителям приходится становиться близко друг к другу, чтобы закрыть Ади от беснующейся толпы.

Должно быть, тогда с фюрером в постели не понравилось потому, что… Просто страх предстоящего, опасения неизвестного… И до сих пор неловкость все еще не исчезла. Но, наверное, к этому надо просто привыкнуть…

Покой и счастье заполнили сердце Евы. Она не торопилась с разговорами о свадьбе, так как хотела, чтобы фюрер сам понял очевидное. Что они созданы друг для друга, и нет большей радости на свете, как связать себя узами супружества.