Татьяна Полякова - «Коламбия пикчерз» представляет

– Неужто в самом деле кто-то мстит за убийство полувековой давности? – удивилась я, такая мысль казалась мне невероятной. Кто мог затеять эту вендетту, а главное – с какой стати? Ведь для мести должна быть причина, и очень серьезная. Кто здесь, в российской глубинке, вознамерился наказать убийц пленных немецких солдат? Чепуха, – пробормотала я.

– Никакая не чепуха, – вторглась в мои размышления Женька.

– Скажи на милость, зачем в этом случае Наталье пугать нас дурацкой маской? – покачала я головой.

– А если это не она? То, что настоятельница видела ее прошлой ночью недалеко от озера, еще ни о чем не говорит.

– Почему мы стоим? – спросила я недовольно, злясь и на себя и на Женьку за то, что наше расследование, по-видимому, в очередной раз зашло в тупик.

– В туалет хочу, – буркнула подружка.

– Ну так иди.

Женька вышла из машины и направилась в лес, но неожиданно вернулась, открыла дверь и тревожно огляделась.

– Птицы не поют, – произнесла она настороженно. Я хотела отмахнуться, но вдруг подумала, что тишина и в самом деле удивительная. Порывом ветра сорвало листья с соседних берез, Женька ойкнула и бросилась на водительское место. Через мгновение мы уже неслись по проселочной дороге, нервно поглядывая по сторонам. Только когда впереди показалась деревня, немного успокоились.

На веранде Илья в одиночестве пил чай. Нашему появлению он обрадовался, чего нельзя было сказать о Вере. Она без улыбки спросила, когда мы будем ужинать, и, получив ответ, удалилась на кухню.

– В город ездили? – спросил Илья.

– Да, посетили местный музей. Как порыбачил?

– Не скажу, что очень удачно. Вы слышали, в монастыре произошел несчастный случай, погибла девушка. В деревне по этому поводу траур, все куда-то попрятались. Хозяйки наши тоже какие-то неразговорчивые.

– Ты давно с рыбалки вернулся? – поинтересовалась Женька.

– Ближе к обеду, а что?

– Да так.

Мы еще немного поболтали, Илья поднялся из-за стола.

– Пойду отдохну. Завтра хочу отправиться на Ипатьевское озеро, может, там мне повезет больше.

Он помахал нам рукой и ушел. Женьку это нисколько не огорчило, похоже, ее, занятую мыслями о местном проклятии, Илья теперь интересовал мало. Мы остались на веранде. На деревенской улице послышался звук губной гармошки, а вскоре появился и сам музыкант. Иван не спеша поднялся в гору, выводя какой-то тоскливый мотивчик. Одна и та же мысль пришла нам в голову одновременно, мы уставились друг на друга, и Женька чертыхнулась.

– Сестра зовет его Вальтером. Распространенное немецкое имя.

– И возраст подходящий, – шепнула я.

В этот момент Иван поравнялся с нами, поклонился и громко сказал:

– Здравствуйте, люди добрые, – после чего отправился дальше.

– Идем, – позвала меня Женька.

– Куда?

– К его сестре. Уверена, о неизвестном мстителе она знает больше других.

Что Женька хотела этим сказать, мне было понятно. В самом деле, между Машей и остальными жителями деревни отношения не сложились, по крайней мере о них она отзывалась едва ли не с ненавистью и заклеймила убийцами или детьми убийц. Прибавьте к этому странное имя ее брата, и догадка напрашивалась сама собой. Однако стоило ли нам в этом случае идти к ней? Если ей действительно что-то известно о происходящем, тот вовсе не факт, что она нам решит все рассказать. А вот «мститель» о нашем интересе узнает и затаится. В лучшем случае. Но Женька была настроена весьма решительно, и остановить ее возможным не представлялось.

Мы прошли к дому, где жили брат с сестрой, поднялись на крыльцо, я толкнула дверь, и она открылась, что я сочла удачей. Маша вряд ли обрадуется нашему визиту и в дом нас может попросту не пустить. Потому я и решила обойтись без стука. Мы прошли через сени, дверь в кухню была распахнута настежь.

– Вальтер, это ты? – услышали мы, переступив порог. Маша появилась из передней, посмотрела на нас и в удивлении замерла. Потом спросила: – Чего вам?

Женька молча прошла и села на лавку возле русской печки, я стояла в дверях. Женщина перевела взгляд с Женьки на меня, подошла к столу и, привалившись к нему, сложила руки на груди.

– Нам надо поговорить, – произнесла я.

– Ну так и говорите на здоровье. А мне не надо.

– Мы хотим знать, – не обращая внимания на ее тон, сказала Женька, – что здесь в действительности произошло в сорок девятом году?

– Зачем? – усмехнулась Мария. – Статейку напишете? И что? Кому от этого легче? Моей матери? Так она померла давно. Мне или вон брату?

– Ваша мать… то есть, я хотела сказать, отец Вальтера… – Я смешалась, не зная, как продолжать.

– Чего словами-то давитесь? – вновь усмехнулась Маша. – Да, наш отец был пленным немцем. В деревне это всем известно, вот и вам кто-то сболтнул. Знали бы вы, что пришлось пережить моей маме… – Маша махнула рукой. – Сейчас даже представить трудно, а тогда…

– Мы и пришли затем, чтобы узнать, – как можно мягче произнесла я.

Маша пожала плечами:

– Пришли и пришли. Будем чай пить. У меня секретов нет, расскажу, что знаю. Это им бояться надо.

Она включила электрический чайник, стала накрывать на стол. Я огляделась, успокоенная переменой в настроении хозяйки. Очень дорогой холодильник, микроволновка, в комнате большой телевизор, тоже дорогой.

– Это все родня отца, – сказала Маша, проследив мой взгляд. – Они нам помогают. К себе звали, да мы не поехали.

– Почему?

Она покачала головой:

– Мама тут похоронена и отец… да и вообще: вся жизнь здесь прошла. Родители отца о нас знали, он им сообщил, но мама нас на дедову фамилию записала и отчество его дала, сына отец назвал Вальтером, но записал Иваном, чтобы жизнь ему не усложнять. Жизнь тогда была не сахар, должно быть, знаете, если журналисты?

– Представляем, – кивнула Женька.

– Родители отца в шестидесятые померли, но младший брат жив и сестра. Они нас и разыскали, когда уже бояться нам нечего было. Хорошие люди, добрые. Только я решила, коли жизнь здесь прожита – тут и помирать. Хотите, отцовскую фотографию покажу? Вон, в передней висит.

Мы вошли в прихожую. Над диваном висели две фотографии. Молодой мужчина в костюме, светлой рубашке и галстуке простодушно улыбался. Светлые волосы, аккуратный пробор.

– Ему на ней двадцать лет, как раз перед самой войной исполнилось, а это мама. Тут ей уже тридцать, а когда они встретились, было семнадцать.

У женщины на снимке было усталое лицо, гладкие волосы зачесаны назад, губы скорбно сжаты. Чувствовалось, что жизнь обошлась с ней сурово. Она по виду годилась в матери тому, кто улыбался ей с соседней фотографии.

– Дед мой еще до войны помер, два маминых брата в Финскую сгинули, жила она с матерью. Тяжело жили. Да и кому тогда легко было? Из деревенских никто с войны не вернулся. А тут пленных пригнали. Смотрели на них, как на диковинных зверей. В первую зиму их на железку гоняли. Идут через деревню, еле ноги волоча, мама на него сразу внимание обратила – мороз, а он, считай, босой, кашлял страшно, доходил уже. Их в ту зиму больше половины померло. И так ей жалко его стало, откуда только жалость эта взялась, ведь враги вроде. Подследила она, когда их назад погонят, и сунула ему в руки отцовские валенки. С этого и началось. Самим жрать нечего, а она его встретит и хоть картофелину, а положит в карман. Потом они здесь работать стали. По деревне ходили без конвоя, да и куда было бежать? Приглядывали за ними восемь солдат, и офицер с ними. Часть в селе стояла, далеко отсюда. Офицер у Людки Кулаковой прижился, все больше пил. Он контуженый, пить ему никак нельзя было, а напьется – и давай над пленными глумиться, какое ни на есть, а развлечение. Мама рассказывала, что отец работящий был, он ведь тоже из деревни. Никакой работы не боялся, и руки золотые. О таком-то муже только мечтать, одна беда – пленный. Конечно, в деревне быстро прознали, все ж на виду, ничего не скроешь. Пошла гулять молва, были те, кто стыдил ее, обзывали по-всякому, а она зубы сцепит и молчит. Бабушка, царство ей небесное, в обиду ее не давала, характер у нее был крутой, а дочери говорила: «Любишь – значит, так тому и быть». Но, конечно, душа за дочь болела. В то время за такое и посадить могли. Хоть бабка и смеялась: дальше Севера не сошлют, но боялись, конечно. Как на грех, один из солдатиков на маму глаз положил, а она ему от ворот поворот. В деревне ее очень осуждали, и он злился, кому ж обидно не станет, что ему другого предпочли. Долго он маму обхаживал, пока она братом не забеременела, живот уж заметен был, когда он отстал, но злобу затаил, и в деревне пересудов еще больше стало. Брат родился в сорок восьмом. Тут разговоры пошли, что вроде немцев отправлять домой начнут. Отец маму уговаривал, потерпи, говорит, когда-нибудь это кончится, поженимся, ко мне уедем. Очень он ее любил, а она без него жизни не мыслила. В то утро прибежал он домой, маму с ребенком проведать, и вроде сказать ей хотел что-то, да не успел. Вернулся в монастырь, она ждала его позднее, а он не пришел. Мама забеспокоилась, сама к нему побежала, а охранник, солдатик этот самый, погнал ее, еще и паскудой обозвал. Сердце у нее было не на месте, изболелось все, видно, чувствовала беду. А потом взрыв. Охрана мечется, офицер что делать не знает, а из завала стонут. Говорит, сутки слышно было, как люди кричали, потом все стихло. Приехала комиссия, поболтались тут и уехали. Мама хотела правду искать, но бабка сказала: «Не лезь. Мужу ничем не поможешь, а себя погубишь». Через полгода я родилась. Вот и вся история.