Ольга Тарасевич - Проклятие Эдварда Мунка

Сегодня весь вечер я просматриваю объявления на сайте знакомств. Ничего подходящего. Мне нужен определенный типаж, а его нет. Хотя объявлений на этом сайте масса. Самый популярный сервер для встречи одиноких сердец… Конечно, можно поискать другие. Но я ведь не тороплюсь. Смерть – это не то дело, где нужно суетиться. Умершие женщины прошли жесточайший отбор. И мне просто не хочется портить такую чудесную картину. Смерть слишком прекрасна для торопливых дилетантов. А я, смею надеяться, профессионал…

Интернет – вещь достаточно опасная. Специалисты могут вычислить многое. Но я не боюсь каких-либо последствий. Адрес, с которого отправлялись мои письма женщинам, зарегистрирован через прокси-сервер, а это значительно снижает шансы на определение ай-пи адреса. Но даже если и просчитают. Мои письма уходили из Интернет-кафе, небольших, наполненных мечтательными девушками и волосатыми парнями. Там слишком много народа, там жутко накурено. Там трещат выстрелы компьютерных игр и скрипит дешевый принтер. Местная публика пялится в мониторы, а не на соседей. Никто ничего не вспомнит, в этом сомнений нет. Так что пусть милиция приходит в кафе. Мне это не грозит никакими неприятностями.

И все же очень хочу поскорее отыскать подходящую женщину. Мной овладел азарт. Преступный азарт – совершенно особенное состояние, со мной никогда такого раньше не было. Про нетерпение и сходство с наркотической зависимостью здесь уже говорилось. Проходят дни, и я понимаю – убийства делают жизнь ярче. Те мгновения навсегда останутся в моей памяти. Они были… цветными, объемными, искрящимися, вкусными. Все, что случилось потом – серые тона, полутени, отблески. Я опять хочу туда. Хочу к свету, к полету, провалу во времени. Смерть очень яркая. Убийство – счастье. Разместить, что ли, объявление: убиваю нуждающихся? Шутка.

– Не шути так, пожалуйста. Мне больно. Я хочу оказаться там с тобой…

Никакой сознательности. Тот, кто все понял, кто все знает, тоже хочет убить. Безумие заразно. Впрочем, я не считаю то, что со мной происходит, безумием. Это совершенно нормально.

Читателя моего дневника никогда не будет, но я его слышу совершенно отчетливо. Он шокирован, возмущен до глубины души! Да, так что вы говорите про десять заповедей? Ага, не убий, не укради. А дальше? Все десять с ходу назовете? Без запинки? Я знаю, что слабо. Вот и молчите!

Берлин, 1892 год

Продать картины? Нет. Он не сделает это даже теперь, когда голод покусывает его, как злая собака. С работ смотрят мать, Карен, Софи. Там вся его любовь, мечты и надежды. Это будет предательством.

Эдвард встал с кровати и прошел на половину Густава. Украдкой, словно бы скульптор мог его увидеть, он глотнул вина из горлышка зеленой бутыли и озабоченно посмотрел на уровень жидкости. А, пожалуй, и незаметно. Особенно когда солнечные зайчики прыгают на бутыль через большие полуоткрытые окна.

Признаваться Вигеллану в своей нищете было выше его сил. Они приехали в Берлин вместе, полные самых радужных мечтаний. И вот Эдвард разбит и уничтожен. А Густав получает все новые и новые заказы. Нет, пусть приятель ничего не знает. И так стыдно, что он уже несколько раз вносил и его долю за оплату мансарды. «Со мной вот-вот рассчитаются за картину», – обещал Эдвард и сам верил в свои слова. Верил ли в них Густав? Пожалуй, нет. Слишком скептическим становилось его красивое лицо.

Вино приятно вскружило голову. Эдвард осмотрелся по сторонам. Что бы еще снести в ломбард? Часы на длинной цепочке, серебряная табакерка, запонки, пресс-папье и чернильница. Все это уже ощупали ловкие пальцы приказчика. Поправив вечно падающее пенсне, он протягивал пару марок и никогда не осведомлялся о сроках, когда Эдвард выкупит вещи. Как унизительно. Что бы еще ему снести? Краски? Кисти? Решительно невозможно. После провала выставки он ни разу не подходил к мольберту, но если расстаться с красками, то все окончательно потеряет смысл.

Щеки художника покраснели. Он застыдился собственных мыслей. Нет-нет-нет. Медный кувшин для умывания принадлежит фрау Шниттель, и думать нечего о том, чтобы показать его проныре-приказчику. Горничная сразу заметит отсутствие кувшина, расскажет об этом хозяйке, а в голубых глазах Густава замелькает презрительное: «Жалкий вор, неудачник!»

Эдвард еще раз глотнул вина из бутыли Вигеллана, и голод из покусывающей внутренности собаки стал кошкой. Она точила в животе когти, вырывала кусочки плоти, и так продолжалось бесконечно.

Он полежал полчаса на кровати, борясь с подступающей к горлу тошнотой и все еще смутно надеясь, что кошка устанет рвать его на части.

«Надо торопиться. А вдруг Густав сам снесет кувшин в ломбард? Деньги-то у него водятся. Но что, если он задумал меня погубить? Вигеллан все время крадет мои идеи. И если я умру, то он заберет все мои мысли и превратит их в скульптуры. Скорее», – подумал Эдвард, хватая кувшин.

Накинув пальто, он спрятал сосуд в его складках, и, с трудом передвигая ноги, двинулся вниз по лестнице. Как много ступенек в доме фрау Шниттель!

Ступенек много – зато ломбард всего лишь в нескольких минутах ходьбы.

Эдвард прошел через квартал высоких домов из красного кирпича с виднеющимися кое-где проплешинами на черных черепичных крышах. Задержался у тележек торговцев. Аромат свежайших булочек не понравился голодной кошке, вновь запустившей когти в желудок, и Эдвард ускорил шаг.

Он пересек площадь, с трудом пробираясь через нарядный поток горожан, текущий из величественной резной кирхи. Миновал ресторанчик, дразнящий аппетитными запахами тушенного в капусте мяса. И обеспокоенно потер глаза.

На двери ломбарда висит огромный замок, белые ставни окон сцеплены шпингалетами. «Geschlossen» [17] Закрыто ( нем .). – гласит прикрепленная к двери табличка.

Отчаяние сменилось гордостью. Закрытый ломбард тут ни при чем. Да у него и не было никакого желания закладывать кувшин. Так, вышел на улицу, прогулялся. Он, Эдвард Мунк, нашел в себе силы не стать вором.

Художник поправил взмокшими ладонями спрятанный под пальто предмет, и, пошатываясь от слабости, вернулся к себе.

Густав и не заметил, как Эдвард, повернувшись спиной, быстро извлек злополучный сосуд и поставил его на табурет. Он оборвал беззаботно насвистываемую мелодию и весело поинтересовался:

– Где ты был? Ходил к заказчикам?

Эдвард незаметно погладил кошку, спрятавшуюся под впавшим животом, и быстро ответил:

– Да нет, обедал.

– Везет тебе! А я все занят. От заказчиков отбоя нет. Только что вернулся от торговца Фогеля, он хочет разместить в саду скульптуры. И тороплюсь к Шварцу. Буду делать бюст его обожаемой женушки. Кстати. У меня есть приглашение на встречу берлинских художников. Там надо сказать пару слов. Потом будет ужин. Не хочешь сходить сегодня вечером?