Анна Малышева - Пианино из Иерусалима

Илана высоко подняла брови, заглянула в конверт, кончиками пальцем пересчитала купюры.

– Здесь больше, чем я думала.

– Это то, что осталось после расчетов с транспортной компанией, удалось найти вариант подешевле, – пояснила Александра. – И вы дали мне аванс три тысячи долларов, тысяча долларов в сутки. А я управилась за двое суток, так что взяла себе две тысячи.

– Нет, все три тысячи ваши, как мы и договорились, – отрезала Илана, доставая деньги из конверта. – Я довольна. Вы отлично справились, главное – быстро. Сейчас я очень ругаю себя, что сразу не обратилась к вам, положилась на Фила. Столько времени потеряно! Возьмите деньги!

Александра с благодарностью приняла вознаграждение, признаваясь:

– Это было совсем не сложное поручение, мне просто неудобно… Если я еще понадоблюсь вам, я всегда готова…

– Очень возможно, что понадобитесь, – перебила Илана. Подойдя к окну, она отдернула штору. – Снег еще идет. Тепло там сейчас?

– Днем очень тепло, – ответила Александра, сразу поняв, что вопрос относился к Израилю. – Ночью я немного мерзла…

И решительно сменила тему:

– Знаете, Ракель Хофман очень хочет с вами пообщаться! Она написала вам письмо, это касается ее старшей сестры… Той девушки, которая была изображена на картине с пианино.

– Да, я читала это письмо. – Илана все еще смотрела во двор. – Там очень много вопросов, но ответить мне нечего. Генрих мог бы что-то рассказать… Но он вообще не говорит со мной, с тех пор как узнал про то, что картина уехала в Израиль.

Илана коротко рассмеялась и добавила:

– А пианино направляется сюда.

Повисла пауза, нарушаемая лишь гулом воды в трубах центрального отопления и дробью капели по отливу за окнами. Снегопад резко прекратился, сменившись оттепелью. Александра представила себе обратную дорогу и зажмурилась.

– Ракель рассказала мне историю своей сестры, – продолжала художница, не удовлетворившись услышанным. – Это настоящая трагедия. Ракель считает, что дело не расследовали как следует. Убийцу так и не нашли. Она очень разволновалась, когда вспомнила все это, и надеется, что вам с мужем известны какие-то факты… Раз уж ваш муж нарисовал портрет Анны.

– А разве это можно назвать портретом? – ответила Ракель, не отрывая взгляда от сверкающей в свете фонаря капели. – Там не видно лица.

– Ракель сразу узнала сестру, – возразила Александра. – Фигура, волосы, платье…

– Платье? – с иронией в голосе повторила Ракель. – Платье – это просто деталь. Там много деталей, на той картине.

– Да, и главное, есть одна странность. – Художница твердо решила выяснить все, что возможно. – Пейзаж в окне… на самом деле из окна той комнаты был виден совсем другой пейзаж. Сама я об этом никогда бы не догадалась, конечно.

– Ракель Хофман узнала и комнату? – Илана по-прежнему не оборачивалась.

– Да, это комната, в которой Анна брала уроки музыки у своей учительницы. И пианино на картине – то самое пианино, которое я отослала в Москву. Но Ракель сказала, что за окном той комнаты был сад. А на картине из окна видна башня. Совсем другая улица!

– И как Ракель это объясняет? – Илана, наконец, обернулась. Она скрестила руки на груди, задрала острый подбородок и смотрела на гостью с выжидательным видом. Поза у нее была на удивление задорная, в этот миг пожилая женщина походила на задиристую девушку.

– Ракель в недоумении, – ответила Александра. – Зачем художник смешал два интерьера? Она хотела бы спросить об этом самого автора картины…

– Что ж, пусть попробует написать Генриху лично. Я обязуюсь передать ему письмо. Распечатаю и подсуну под дверь. Он, знаете ли, больше не пускает меня к себе. К нему может войти только Маша, сиделка.

Александра не могла понять, шутит ее заказчица или говорит всерьез – художницу сбивала с толку ирония, звучавшая в голосе Иланы. Она предприняла последнюю попытку сдержать обещание, данное Ракели, – помочь наладить более тесный контакт с четой Магров.

– Письмо? Я ей скажу. А она не может позвонить? Это было бы проще и быстрее…

– Генрих не станет говорить об этом, – пожала плечами Илана. – А письмо он хотя бы прочитает.

– Простите, я спрошу прямо… – Александра волновалась, сама не понимая отчего. – Вы знали Анну? Тогда, в Вифлееме, пятьдесят семь лет назад?

Илана медленно покачала головой, зафиксировав взгляд на лбу у собеседницы. Александра ясно ощущала напряжение, повисшее в воздухе.

– Можно сказать, я совсем ее не знала, – произнесла Илана, помедлив. – А вот Генрих общался с ней. И даже, как видите, пытался изобразить на картине. К счастью, больше он людей не рисовал. Вы вряд ли слышали его имя… А ведь когда-то, в начале восьмидесятых, он чуть было не приобрел настоящую известность. Его картины начали покупать европейские коллекционеры… Но на пороге славы Генрих решил бросить живопись, исчезнуть, проститься со всеми возможностями. Предпочел стать невидимкой. А я…

На тонких увядших губах показалась горькая улыбка.

– Я была невидимкой всегда.

Александра больше не решалась задавать вопросы о прошлом. Она слышала в словах собеседницы горечь, давнюю обиду, желание высказаться – и вместе с тем уклончивость. Художница решила обойти острые углы и задала вопрос, который сочла вполне невинным:

– А может быть, мне знакомо имя вашего супруга? Правда, должна признаться, художника по имени Генрих Магр я не знаю. Он выставлялся под псевдонимом?

– Да, но я абсолютно уверена, что вам и псевдоним неизвестен, – отмахнулась Илана. – Его забыли – очень быстро и, кстати, совершенно заслуженно. Тот редкий случай, когда все оказались правы.

– Вы меня заинтриговали, – не сдавалась Александра. – Та картина, которую я отвезла в Израиль, она… Очень любительская. Видно, что школы нет. Но что-то там мелькало. И мне очень интересно, во что это все развилось, если уж его картины начали покупать европейские коллекционеры.

Илана рассмеялась – искренне, мелодично:

– Вы будете удивлены, думаю! Генрих совершенно изменил манеру. Это было что-то свыше… Он понял свой главный недостаток, вывернул его наизнанку и сделал инструментом успеха. Вот вы заметили наверняка, что ему больше всего мешало в юности? Это бросалось в глаза даже мне, девчонке. А ведь я в живописи не разбираюсь.

– Я обратила внимание на искусственность композиции, – призналась Александра. – Мебель, предметы, все линии, плоскости – все ориентировано строго параллельно, будто художник разметил полотно рейсшиной и линейкой, а потом вписывал в эти ромбы все объекты. До художественного приема это не дотягивало – ясно, что это и не замышлялось, а получилось в результате неопытности.

Слушая ее, Илана энергично кивала, соглашаясь с каждым утверждением. С ее губ не сходила улыбка.