Алексей Петров - Черный Гиппократ

— Слабак? — Иванов пристально посмотрел на Фаину, будто стараясь прочесть у нее на лице, не считает ли она и его слабаком.

— А разве нет?.. Во-первых, никакой предварительной игры. Сразу к телу — как боров. Кобели — и те сперва ухаживают за сучкой, крутятся вокруг нее. И только потом… Во-вторых, никакого искусства, никакого умения: подергается-подергается да отвалится к стенке, как сытая пиявка. О том, что чувствует или ждет партнерша, — и в мыслях нет. Никакой фантазии, никакого опыта…

— Да… беда! — сказал Иванов не то всерьез, не то с иронией.

Фаина, разумеется, не обратила внимания на явную неопределенность в его тоне:

— И вообще, когда он на мне, у него в позвоночнике что-то щелкает.

Иванов улыбнулся:

— В таком случае пусть поищет у себя остеохондроз…

Поделившись своими проблемами, Фаина несколько успокоилась и теперь пребывала опять в состоянии грустной задумчивости. Фаина подошла к Иванову и ласково взъерошила ему волосы, провела рукой по крепкому подбородку, погладила высокий благородный лоб, заглянула в глаза:

— Блох говорит, что ты — гений, что голова твоя дороже золота…

— А что еще говорит Блох? — рука хирурга Иванова привычно легла на нежное бедро Фаины, на то место, где проходит стройная мышца, что так волновала его.

— Блох говорит, что ты придумал какой-то там питательный раствор… И на этом растворе стоит все дело.

Иванов принялся слегка массировать мышцу. Фаина от удовольствия переступила — мышца напряглась и ослабла.

Иванов задышал чаще:

— Слишком много говорит наш Блох.

— Мне же можно, — улыбнулась Фаина, и в улыбке ее что-то было от улыбки львицы, нежащейся на солнце где-нибудь в саванне. — Я ведь своя девочка.

— Да, ты своя девочка. Как это хорошо звучит…

Рука Иванова скользнула вверх по облюбованной мышце, но вдруг вздрогнула и замерла… У красавицы-медсестры под халатиком никакой одежды не было. Это открытие не надолго остановило руку Иванова. Он продолжал массаж — уже значительно выше… Фаина Куртизанова сладко запрокинула голову. Ей так нравилось, что делала под халатиком рука Иванова. Фаина стала к нему вплотную, обхватила руками его голову — и крепко прижала к своей груди. От наслаждения промычала что-то нечленораздельное…

Но Иванов убрал руку:

— Не время, Фаиночка! Попозже…

Медсестра, разочарованно вздохнув, отошла:

— Я не знаю, что более гениально: твоя голова или твоя рука…

— Ты умеешь поднять настроение, я знаю, — Иванов пытался снова обратиться к истории.

Фаина Куртизанова с грациозностью кошки уселась на диван, пошевелила бедрами, чтобы удобнее было сидеть, и со знанием дела закинула ногу на ногу.

Иванов покосился на Фаину.

Она улыбнулась, замурлыкала что-то. Она уже напрочь забыла о семейных невзгодах.

У нее были стройные мраморно-белые нежные бедра и кругленькие колени. Доктор Иванов не в силах был отвести глаз от этих колен.

А Фаина еще дразняще покачивала ножкой…

Покачивала и молчала… Покачивала и поглядывала заискивающе… И мурлыкала, мурлыкала… Кошка.

Иванов не выдержал, сполз со стула и сел на пол у ног Фаины. Нежно поцеловал ей коленку:

— Ты — само совершенство! Тебе без оглядки можно поклоняться — как богине.

Фаина молчала и улыбалась. Она знала силу своей красоты. В этот момент она поглядывала на Иванова несколько даже свысока. Что-то царственное было в ее взгляде. Наверное, так смотрела Клеопатра на своих любовников прежде, чем убить.

А Иванов все целовал ей коленку.

И тогда она, как видно, надумала его «убить» — как убивала Клеопатра. Фаина сняла ножку с колена и развернула бедра…

Однако у Иванова была крепкая воля. И он, несмотря на все прелести Клеопатры, столь доступные ему сейчас, не только не лишился рассудка, но даже вполне владел собой. Он поднялся с пола и вернулся к столу; принялся опять перелистывать историю болезни, так заинтересовавшую его.

А у Фаины-кошки, у грациозной Фаины-львицы, у непревзойденной Фаины-Клеопатры здесь прокисло лицо. Ведь Фаина уже настроилась на любовь. Она уже была как перезревший персик, только возьми — и брызнет сок…

— Ты скотина, Иванов, — она нервно одернула задравшиеся полы халатика.

Иванов улыбнулся:

— Хочешь знать, что я читаю?

— Историю. Я же вижу… — потихоньку давила обиду Фаина.

— Разумеется, историю. Но чью?..

Фаина приподнялась и глянула через Иванова на бланки анализов:

— Нестеров… Ну, и что?

Иванов погладил историю рукой:

— Это очень подходящий клиент, а вернее сказать — донор. Здесь у него никаких родственников — значит, не будут околачивать пороги, добиваться дополнительных консультаций. Он — крепкий молодой парень. Хорошие здоровые почки. Правую возьмем…

— И в твой питательный раствор? — сообразила Фаина. — Но у него же, насколько я помню, другой диагноз.

— Конечно, другой диагноз, — кивнул Иванов. — так и должно быть. У него желчнокаменная болезнь. Камешки кстати совсем небольшие… А в том, что почка якобы плохая, я его уже почти убедил. Остается только немного нажать — настоять на удалении… И все! Мы с Блохом это быстро провернем.

— Нестеров, — повела бровью Фаина. — Симпатичный парень. Не жалко?

— А чего жалеть? — удивился Иванов ее реакции. — Сколько таких было. И сколько еще будет… Страна большая, народу много. Быть может, даже чересчур — не все находят себе место… К тому же и с одной почкой нормально проживет. Знаешь ведь, как говориться: одноглазый — не слепой, одноухий — не глухой…

— А эта девица… что от Башкирова… — поинтересовалась Фаина. — С ней намучились?..

— Вот именно, намучились. Редко кто так цепляется за жизнь. Живого места на ней нет, а она не уходит… Знаешь, почему?

— Очень хотела жить?

— Нет, ее желания тут не играли роли — сознание-то отключено. Дело в другом: по профессии она танцовщица — то же, что и спортсменка. Сильный организм… — Иванов засмеялся. — Ну и, как говорят врачи: мы сделали все, что смогли.

— Ты имеешь в виду сердце и почки? — поняла Фаина.

— Да, они у меня здесь, в холодильнике. Потом заберешь.

— А патологоанатом? Что он скажет?

— Как обычно, — усмехнулся Иванов. — Эта самая Марина Сенькова пойдет через Самойлова. Он и прикроет. Знаешь ведь, ныне патологоанатом пишет акты под диктовку хирурга…

Фаина передернула плечами так, будто ее зазнобило:

— Не нравится мне этот Самойлов. Взгляд у него какой-то стеклянный, остановившийся — мертвый…

— Ничего удивительного — каково окружение!.. — согласился Иванов. — Мне он тоже не нравится — жадный. За каждого донора требует все больше, — Иванов вздохнул. — Но удобный наш Самойлов: из под моего ножа сразу под его нож… и концы в воду; в нашем случае — в холодильник… Самойлов понимает, что удобен нам. Поэтому и жмет.