Журнал «Искатель» - Искатель, 2017 № 08

Передача шла в прямом эфире, и, глядя на ведущего ее тележурналиста, трудно было удержаться от слез. Как ни пытался бедолага направить дискуссию в русло внешнеполитической проблематики, приглашенные в студию чиновники, депутаты и политологи упорно муссировали лишь один животрепещущий вопрос: кто придет на смену Сан Санычу? Как говорится — у кого чего свербит…

Охотников занять кресло руководителя исключительно солидного федерального учреждения, было, разумеется, хоть отбавляй. Только вот публично озвучить собственные амбиции никто так и не отважился. Даже у тех, кто пришел, чтобы без всякой задней мысли всего лишь покрасоваться с телеэкрана, все высказывания на эту тему изобиловали массой многословных туманных оговорок, формулируемых i сослагательном наклонении.

Держать язык за зубами предпочли только те, кого средства массовой информации называли наиболее вероятными кандидатами на ожидающуюся со дня на день вакансию. Похоже, опасались ребята сболтнуть ненароком что-нибудь лишнее. А обуревавшие их чувства выражали разве что украдкой, путем испускания томных вздохов. Почти как в одном из ранних поэтических творений Михаила Самойловича Иткиса:

В самом деле, какая, извините, няня, ежели за стенкой на кухне грохочет кастрюлями законная супруга? Семья, братцы, никуда от нее не денешься. Между прочим, Сан Саныч — все это превосходно знали — слыл отменным семьянином. То есть что ему там говорили, то и делал. Прозорливый Мичурин попробовал было однажды что-то такое вякнуть про семью. Ну и что? Да ничего хорошего. Слава богу, хоть с работы не выперли. Дали возможность досидеть до пенсии. С тех пор и стал Владлен Марленович прозорливым. Только вот кому она, прости господи, нужна теперь эта его прозорливость?

А Сан Саныч, отлежав в больнице сколько положено, вышел на работу, и все, казалось бы, вернулось на круги своя.

«Надолго ли?» — с усмешкой подумал прозорливый Мичурин и, как всегда, оказался прав. Прошло совсем немного времени, и в один ничем не примечательный солнечный день Сан Саныч объявил, что уходит в отставку, а вместо себя оставляет на хозяйстве Пал Саныча.

Из подъезда исключительно солидного федерального учреждения прокурор Магаданенко вышел в отвратительном расположении духа. На совещании, где присутствовали представители всех силовых структур, Пал Саныч, как обычно, больше слушал, чем говорил. Однако только слепой не смог бы разглядеть тщательно скрываемое возмущенное негодование, таившееся за непроницаемым выражением лица высокого руководителя. Оно и понятно — в столице, где нечто похожее давно уже происходило лишь в детективных телесериалах, случились в течение недели сразу три террористических акта. О том, какие могут теперь последовать кадровые решения, страшно было даже представить.

Возвратившись в прокуратуру, Магаданенко распорядился вызвать на совещание руководителей всех структурных подразделений и принялся напряженно раздумывать над тем, что следует предпринять. Без совещания, разумеется, было никак не обойтись. Его протокол нужен был, чтобы в случае чего заткнуть глотку разным критиканам. Тем, кто посмел бы обвинить прокуратуру в бездействии. Как говорится: «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — ого-го!» А что дальше? Все столичные правоохранительные структуры и так уже «стояли на ушах». Только вот результатов как не было, так и не предвиделось. Впрочем, чему же тут удивляться? Расслабились «органы», навыки борьбы с преступностью подрастеряли. А ведь были же не так давно настоящие оперативники и криминалисты. Те, которые раскрывали на «раз-два» самые изощренные преступления.

Внезапно прокурору подумалось о генерале Пронине. Семен Семенович возглавлял когда-то один из главков МВД и являлся близким другом ныне покойного отца Магаданенко. Пришлось звонить.

— Шурик? — услышал прокурор в телефонной трубке бодрый командирский баритон генерала. — Ну, здравствуй, родной. А я-то думал, все уже обо мне позабыли. Можешь ничего не рассказывать. Газеты, слава богу, выписываю и телевизор смотрю. Словом, подъезжай на дачу ко мне после службы. Заодно в баньке попаримся…

Так уж получилось, что именно в те минуты, когда прокурор беседовал по телефону с отставным генералом, Сигизмунда Артуровича Зябликова встречал на перроне Ярославского вокзала Рамзес, Иннокентий Игоревич Рамзайцев.

О возмутительных терактах, случившихся в его отсутствие, Сигизмунд Артурович узнал еще в поезде. О них всю дорогу оживленно судачили пассажиры, ехавшие с ним в одном вагоне.

— Ну и что скажешь? — спросил он Рамзеса. — Неужели снова Чубайс отличился?

— Ошибаешься, — сообщил Иннокентий Игоревич. — Чубайс в Греции. Он тут совсем не при делах.

— Так-так, — задумчиво проговорил Сигизмунд Артурович. — Ладно! Собирай-ка ты, братец, Верховный Совет. Будем заседание проводить. И все равно, — добавил он, — печенкой чую — во всем виноват Чубайс. Об этом еще Борис Николаевич Ельцин предупреждал.

— Так ведь он же совсем про другого Чубайса, — возразил Иннокентий Игоревич. — Да и сказано было все как бы в шутку.

— Ну да. В шутку! То-то, я погляжу, шутников развелось… Погоди, — звонок мобильного телефона заставил Артурчика извлечь дребезжащее устройство из кармана. — Я слушаю.

— Приветствую тебя, Сигизмунд Артурович. Пронин беспокоит. Помнишь такого?

— Помню, генерал. Чем обязан?

— Давненько, говорю, не виделись. А я вот баньку топить собрался. И шашлычок, между прочим, имеется.

Просто так генерал звонить бы не стал. В этом у главы Верховного Совета не было ни малейших сомнений.

— В котором часу подъехать? — спросил он.

— К семи, — ответил Пронин.

«Как упоительны в России вечера», — трогательная мелодия этой некогда популярной песенки тихо звучала в душе Сигизмунда Артуровича, разомлевшего после деревенской баньки. Сколоченная из сосновых бревен, она торчала на высоком берегу живописной подмосковной речки. Оттуда открывалась чарующая панорама окрестных полей, засеянных до горизонта чем-то колосящимся.

— Ширь-то какая! За далью — даль, как говорится. Чуешь?! — воскликнул генерал Пронин. — Нет, брат, умом Россию не объять, складным аршином не измерить. Ездили давеча мы с Ольгой Прокофьевной, генеральшей моей, по хваленым ихним европам. Не успеешь один городишко проехать, другой начинается. Теснотища, Артурыч! Но это еще терпимо. Хуже другое. Приезжаем в Париж. Ну, там, Лувр, Эйфелева башня, галерея Лафайет и все такое. Только вот куда ни зайдешь, всюду по-турецки или по-арабски талдычат. Бабы на улицах сплошь закутаны в платки — хиджабами называются. Скажи, пожалуйста, на хрена я французский учил, ежели на нем и поговорить-то не с кем? А под утро, только уснешь, — муэдзин с минарета в микрофон начинает голосить. На молитву, значит, всех приглашает.