Журнал «Искатель» - Искатель, 2018 № 12

— Что значит — чистая совесть, а главное — духовная закалка, обретенная на чистом старозыбковском воздухе! Спит сном младенца, будто и не собиралась пойти на «экс»! Кстати, я как-то совершенно нечаянно оказался в твоем Старозыбкове. Просчитался, когда прокладывал железнодорожный маршрут. Бывал я в этом самом Старозыбкове и поразился…

— Дался тебе Старозыбков! Что-то много всего ты притащил…

— Ночные посещения круглосуточных точек невозможны без некоторого гусарства… Кофе будешь?

В тесноте «запора», зажимая хрупкие пластиковые стаканчики коленями, он засыпал в них светлые гранулы из маленькой банки дорогого растворимого, добыл непонятно откуда тесак и, доливая из бутылки «Миргородской», принялся вдумчиво размешивать. Потом протянул стаканчик Тоньке.

— За качество не ручаюсь, однако мозги продерет.

— Я черный без сахара не пью.

— Тогда давай вприглядку.

— Как это? — всерьез заинтересовалась Тонька. — Ты чего это: принес рафинад — и зажилил?

— Пей и гляди на меня. Или это не ты полчаса тому назад выдавала: «Ах, мой сладкий…»?

— Вранье! Нет, ты не сладкий, Кот Котович… Но вот о том, какой ты, честной одинокой девушке лучше промолчать.

— Как только вспомнишь о честной одинокой девушке, туг и… Но не могу я сейчас просить тебя свернуть в какой-нибудь тебе известный тихий двор и опустить сиденья… — Нет уж, пей — и до дна! Молодцом.

— Они не опускаются, — процедила Тонька, пытаясь выяснить, действительно ли ей хочется сейчас снова оказаться в объятьях своего Антиноя: не испоганит ли он, за последние полчаса сам изрядно попортившийся, то поистине незабываемое впечатление (ах, как слово на месте!), что до сих пор оставалось впечатанным в ней звенящей песнью… Ну как бы это сказать? Ага, песнью получившей свой кайф Сольвейг, вот как. «Ко мне ты вернешься, И будешь со мной», та-та, трах-трах-трах-трах… Вот только одна-единственная маленькая неувязочка: именно этот гад никогда не будет со мной. И не следует забывать, что вовсе не для меня он сегодня притворялся элегантным, брился и одеколонился. Откуда тогда такой пыл?

— Эй! Не спи! Паняй на угол Рогнединской и Ярославова вала! Ладно, поедем.

За спиной Тонька слышала легкое пыхтение, сталь разок лязгнула, а потом вроде как пикнул мобильник. Снарядился, однако…

— Приехали, Шеф. Ой, ты зачем это так потолстел?

— Я не настолько глуп, чтобы без бронежилета под пули лезть. Нас тут должны бы ждать только завтра — да чем черт не шутит… Твоя задача — не спать. А самое главное — сечь, когда подбегу. Движок не вырубай, понятно? Сейчас развернись — и жди. Если увидишь, что бегу, можешь подать ко мне задним ходом. Покажи часики. Годятся… Если меня не будет в четыре ноль-ноль, просто уезжай. Встретимся тогда, последняя май лав, на том свете.

«Какой стал красноречивый! — удивилась Тонька. — Прямо как препод по информатике. Но вот для персонажа постмодернистского романа слишком прост. Ему бы не бронежилет напяливать, а пули изо рта выплевывать — или это уже и не постмодернизм?»

— Что молчишь?

— А чего трепаться? Будь сделано, шеф. Вот только, если ранят тебя, чем прикажешь перевязывать?

— На заднем сиденье индивидуальный перевязочный пакет. Переложи сразу в бардачок, ладно? Но меня до сих пор ни разу не ранило — убьет сразу и навсегда, я просекаю… Ну, что нужно в таком случае папочке сказать?

— Ни пуха ни пера!

— К черту!

Он ушел, перегруженный всякими мужскими штуками, однако их все ж таки, по Тонькиному разумению, недостаточно было, чтобы в одиночку ограбить банк, пусть даже самый завалящий. Через несколько минут на улице резко потемнело. Разом погасли те окна в домах, что и в этот поздний час, как и всегда, впрочем, в веселом этом городе, продолжали светиться. Антонина встрепенулась: это был прием, отработанный во время ограбления обменного пункта в аптеке, но на этот раз главарь делал все сам.

У Антонины сна не было уже ни в одном глазу. Она быстро прикинула: в этом квартале имеется один только банк, занюханный такой, с обсыпавшимся фасадом, и название для него подходящее — «Копейка». Она выждала несколько минут, потом, проклиная собственное любопытство, отжала сцепление и двинула машинку-поползушку вперед. Вот и окна «Копейки», тускло подсвеченные дежурным освещением. Ей удалось увидеть, как Роман, в полицейской форме и с автоматом на плече, только что спокойно стоявший внутри, с той стороны двери, вдруг сделал правой рукой быстрый скользящий жест, тут же отпрыгнул в сторону, присел и поднялся на ровные ноги уже в противогазе. «Чтобы ты его теперь и не снимал никогда!» — пожелала ему Антонина, объехала темный квартал и встала на прежнем месте. Она начинала верить, что парень справится, добудет и пуха, и пера. А уж тогда она проделает свою часть работы.

— Как ты посмела взять без спроса машину?!

— Как ты посмела взять без спроса машину?

Пахомий Филатович понимал, что мог бы сформулировать вопрос и покорректнее. Попробуй, однако, сформулировать корректнее, если видишь такие синие круги вокруг глаз. Был в его жизни подобный момент, когда супруга вернулась из поездки на дачу к Фоменкам с такими же синяками вокруг честных глаз, но он тогда, как страус, засунул голову в песок. Но ведь вся жизнь была еще впереди, чтобы отыграться, и главное, обещали ему поставить на защиту кандидатскую, а развод перед защитой вте гады приравнивался к самоубийству. Однако теперь впереди остается мизер, ну двадцать, ну пятнадцать лет, и тогда…

— Что ты здесь делаешь, Пахомий?

Он хотел указать ей, что к ее рязанской мордуленции вовсе не идет одесское обыкновение отвечать вопросом на вопрос, чем, кстати, и Иисус Христос злоупотреблял, хотел было пожаловаться, что бегал, старый дурак, голову потеряв от тревоги за нее, неблагодарную, между квартирой сына и автостоянкой, — но задохнулся, а когда дыхание пришло наконец в норму, предпочел промолчать. В сущности, Пахомий Филатыч чувствовал сейчас величайшее облегчение, потому что успел себе напридумывать всяких страхов: эта дурочка могла, к примеру, нарваться на гаишников, да мало ли чего… Ладно, машина не пострадала, Нинон цела — это главное. Пахомий Филатыч крякнул, открыл правую дверцу и по-хозяйски основательно расположился в крошечном уюте салона.

— Поехали к тебе. Там все расскажешь.

Вороватая прелестница промолчала и посмотрела на него, как на пустое место. А точнее, так, словно сквозь него, задумавшись о чем-то своем, сейчас неизмеримо более важном. Пахомий Филатыч разозлился.

— Слушай, Евстигнеич мне сказал…

— Что за бред, кто такой Евстигнеич?

— Да сторож на автостоянке… Сказал, что ты не первый разберешь машину. Это правда, Нинон?