Юлиан Семенов - Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

Так писал в стихотворении "Святая Русь" один из самых мужественных и честных летописцев революции Максимилиан Волошин.Вернувшись весной 1917 года в свой коктебельский дом и уже больше никогда не покидая его, Волошин принял на себя все те испытания, которые предстояло перенести стране."…Ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую, и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой, — писал он в автобиографии в 1925 году. — Стих остается для меня единственной возможностью выражения мыслей о свершившемся, но в 1917 году я не мог написать ни одного стихотворения: дар речи мне возвращается только после Октября".

В традиционной советской критике (соцреалистической) принято — по отношению к Волошину — произносить такие казенно-обтекаемые формулировки, как "неверные оценки происходящего", "отсутствие классовых критериев", "ложные трактовки ряда событий современности", "революции он не понял"…

Однако суть дела состояла как раз в том, что революцию Максимилиан Волошин понял— так, как это велела ему совесть русского писателя. Вслед за своими учителями в литературе он отказался принять и оправдать насилие, кровопролитие, предельное понижение цены на человеческую жизнь. 10 декабря 1917 года им было написано стихотворение с символическим названием "Трихины" и с эпиграфом из Достоевского — "Появились новые трихины…" [8] См. сон Раскольникова: "Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселяющиеся в тела людей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими… Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали… Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром… Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе…" :

Именно в ракурсе российской смуты воспринял и попытался объяснить революцию Максимилиан Волошин. "Бездомная, гуляющая, хмельная, во Христе юродивая Русь" пошла "исконным российским путем":

"Святая Русь", 19 ноября 1917 г.

"Бесы земных разрух клубятся смерчем огромным" — к такому образу революции, которая, по Волошину, и возмездие, и повторение старых, пройденных исторических дорог, и новая надежда, поэт пришел не без влияния российских провидцев. "Надрыв и смута наших дней", Достоевский помог, по признанию Волошина, понять и другую истину: бес разрухи, бес смуты, бес междоусобной войны овладел в одинаковой степени и "теми" и "этими" — в этом-то весь ужас, и вся трагедия, и вся печаль.

И вот главное, отчетливо "достоевское":

В этом стихотворении, озаглавленном "Гражданская война" (22 ноября 1919 г.), Максимилиан Волошин сформулировал свою человеческую, гражданскую, общественную позицию:

"Борьба с террором независимо от его окраски" стала единственно приемлемой для поэта формой участия в общественной жизни — формой протеста против любого насилия. "Это ставит меня в годы (1919–1923), — писал Волошин в автобиографии, — лицом к лицу со всеми ликами и личинами русской усобицы и дает мне обширнейший и драгоценнейший опыт. Из самых глубоких кругов преисподней Террора и Голода я вынес веру в человека…"

"Нет необходимости объяснять, — утверждал поэт С. Наровчатов в 1977 году в предисловии к дворнику стихов М. Волошина, — что ничему помешать Волошин не мог. Ожесточенная классовая борьба, вылившаяся в формы гражданской войны, опрокидывала "общечеловеческие" схемы, превращала в мираж абстрактный гуманизм, определявший сознание и владевший сердцем поэта. Миротворчество Волошина в России, расколотой надвое, не имело никакой почвы. Белый офицер тоже верил в Россию, но она не совмещалась с Россией красного комиссара. Заводчик Путилов и рабочий Путиловского завода не хотели, да и не могли найти общий язык" [9] См.: Максимилиан Волошин. Стихотворения. Л.: Советский писатель. 1977. С. 36. .

Конечно, стать на дороге гражданской войны и остановить ее Волошин не мог. И, наверное, не смог бы никто. Но странно: за привычной шелухой слов, взятых Наровчатовым в кавычки, как бы пропадают, теряются те, вовсе не абстрактные, а конкретные жизни, которые спас Волошин. Сердцем поэта владели не абстрактные схемы, а реальное, живое добро, милосердие, братолюбие. Видеть в белом офицере и в красном комиссаре брата —на это в момент гражданской войны нужно было больше мужества, чем на то, чтобы видеть в ком-нибудь одном из них врага. В этом смысле миротворчество русского поэта, имея под собой и твердую национальную почву, и богатую духовную традицию — ту самую "милость к падшим", — явило собой поучительный пример благородного гражданского неповиновения новой морали.

Культ насилия, овладевший страной, требовал, чтобы добро и человечность истолковывались как понятия классовые, а иногда и классово чуждые. На кострах классовых битв, которым надлежало разгораться год от года все сильнее и кровопролитнее, сгорали нормальные, естественные человеческие движения души — жалость и сострадание к слабому и больному, несчастному и обездоленному — кем бы он ни был. Жалость вообще изгонялась из обихода — ибо она, как было всенародно объявлено великим пролетарским писателем еще накануне первой революции, "унижает человека".

Ненависть, беспощадность, безжалостность стали фундаментом новой морали, на счету которой десятки миллионов жертв насилия и нравственная ущербность нескольких поколений.