Юлиан Семенов - Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

А в резиденции, на первом этаже, на обычном табурете (Николай Вениаминович порой уважал простое, исконное в быту) сидел посол в тех же трусах и той же майке.

Вошла Зоя с тазиком горячей воды.

— Николай Вениаминович, ноги мыть будем?

— Будем, Зоинька, обязательно будем…

— … И провожая видного дипломата чичеринской школы, нашего дорогого Николая Вениаминовича, или, как мы все привыкли его называть, Вениаминыча (аплодисменты), на заслуженный отдых, мы говорим: "Отдыхай спокойно, товарищ!" — докладчик выдержал паузу, переждал, пока сгихнет овация, обнял стоявшего рядом Вениаминыча и прикрепил дрожащей старческой рукой медаль к груди юбиляра.

Потом выступали коллеги Вениаминыча и говорили о "неустанном труде на благо Родины", "беззаветном мужестве", "необычайной скромности", "человеколюбии" нашего героя, подчеркивали, что его творческий потенциал смог раскрыться лишь при социализме, и особенно во время перестройки.

О событиях на Острове никто не вспоминал. Да и было бы это уместным?

Николай Вениаминович поздравления принимал с достоинством. Опускал глаза, если кто-то явно перехваливал, но высоко поднимал голову, когда говорили о его вкладе в советскую внешнюю политику. Один раз он обернулся ко мне и взволнованно прошептал: "Ты видишь?! Ведь оценили, ведь дошло и до них наконец!"

… Сейчас Вениаминыч мирно живет на пенсии, неплохо подрабатывая разведением роз на своей роскошной даче недалеко от столицы. После долгих уговоров жена его, Эльвира, взяла Зою к себе помощницей по хозяйству. Пашка купил заветную кожанку и разъезжает в ней на собственной "Волге". Игоря Петровича Стебнюка пристроили в хорошую страну — то ли в Европе, то ли в Америке. А возможно, и в Японию. Василиск Иванович развелся и поступил швейцаром в одну из ленинградских гостиниц. Удивительный атташе Сидоров со службы ушел. Накопленного ему должно хватить надолго. К сожалению, чудесный дар его после памятной партконференции пропал. Впрочем, авторитет врачевателя оказался таким прочным, что ему предлагают даже выступать на телевидении. Президент Марсель Пепе еще у власти: вопреки традиции, учитывая чрезвычайность обстоятельств, его решили никогда не свергать. Кумаси давно стал миллиардером и рекламирует себя как "знатока русских мехов, женщин и черной икры". Дядя Том по-прежнему работает в посольстве сторожем. Он давно все забыл и простил: вскоре после отъезда Вениаминыча к нему вернулись ритуальные шрамы.

Закономерности и случайности революции, ее категорические императивы и альтернативные возможности, линия ее судьбы в отечественной истории стали сегодня главными, первостепенными вопросами. Адресуя их Достоевскому, я знаю, что обращаюсь по точному адресу: современность далеко не изжила тех проблем, которые решались в творчестве этого писателя. Сегодня, как и 70 лет назад, говорить о Достоевском — значит все еще говорить о самых глубоких, мучительных вопросах текущей жизни, значит постигать психологию, идеологию, политическую механику революции на уровне и откровения, и пророчества, и предостережения.

Герой Достоевского размышляет над вопросом: сможет ли человек сам, без подсказки и команды, решить в чем его счастье? Или он должен всякий раз слепо идти за тем, кто придет и скажет: я знаю, где истина?

Герой Достоевского вынашивает идею: а не загнать ли человечество палкой в хрустальный дворец запланированного на бумаге всеобщего счастья и процветания, не построить ли для него земной рай, где будет торжествовать "вечное учение", "руководящее мнение" и принудительный, подневольный труд?

Герой Достоевского уверен, что нужно всего несколько дней — и 80 миллионов народу по первому зову снесут до кучи свое имущество, бросят детей, осквернят церкви, запишутся в артели — словом, переродятся капитально.

Герой Достоевского оправдывается: "Все законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого, были преступники уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом… и, уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь… могла им помочь".

Герой Достоевского доказывает себе, что именно он, а не кто другой способен дать миру новый правый закон, что он, а не кто другой имеет право на власть.

Итак, с одной стороны, "власть имеющий", с другой стороны, бесправный "человеческий материал", пресловутые девять десятых, — таким видится принцип разделения мира бунтарям Достоевского. И коль скоро власть дается тому, кто посмеет наклониться и взять ее, каждый из тех, кто "смеет", кто рвется к власти, вступает на путь борьбы, на путь революции.

"Анатомируя и распластывая душу революционного подполья, Достоевский добрался до таких интимных тайников ее, в какие не хотели заглядывать, робко обходя их, сами деятели революционного подполья… Он знал о революции больше, чем радикальнейшие из радикалов, и то, что он знал о ней, было мучительно и жутко, раскалывало надвое и терзало противоречиями его душу" [4] Переверзев В. Достоевский и революция //Печать и революция. 1921. № 3. С. 7. . Так было сказано о Достоевском в 1921 году, когда в знании писателя еще можно было усомниться. Сегодня, перечитывая "Бесов" Достоевского, мы имеем гораздо больше оснований для сопоставления нечаевской фантасмагории, отразившейся в романе, с трагедией реальной истории.

Опыт смуты — в виде лабораторного эксперимента — был произведен в масштабах только одного города, в течение только одного месяца, силами только одной пятерки, действовавшей подпольно и пока не имевшей власти.

С пугающей силой предвидения предсказывается в "Бесах" грядущая смута — ее стратегия и тактика, цели и сроки, характер власти, статус вождя, участь "человеческого материала".

"Мы проникнем в самый народ", — провозглашает Петр Верховенский, "практик революции". При ближайшем рассмотрении одна из главных целей главаря смуты оказы-вается весьма далекой от привычной революционной фразеологии."…Одно или два поколения разврата… неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жесткую, себялюбивую мразь, — вот чего надо". Неоднократно на протяжении романа назначает Петр Верховенский сроки смуты: в мае начать, а к Покрову кончить, то ость в течение нескольких месяцев перевести Россию в режим правления смуты. В черновых планах "О том, чего хотел Нечаев" вопрос о новом режиме власти и сроках обсуждается еще более определенно: "Год такого порядка или ближе — и все элементы к огромному русскому бунту готовы. Три губернии вспыхнут разом. Все начнут истреблять друг друга, предания не уцелеют. Капиталы и состояния лопнут, и потом, с обезумевшим после года бунта населением, разом ввести социальную республику, коммунизм и социализм… Если же не согласятся — опять резать их будут, и тем лучше".