Юлиан Семенов - Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

"…Белоручки были, в сущности, страшные", — констатирует Бунин и заключает свою мысль: "А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать".

Огромная вина интеллигенции, полагает Бунин, — и в том, как она влияла и влияет на народ. Сидеть сиднем в темной холодной избе, ждать "настоящего дела" и томиться, ничего не делая, — ибо хочется сделать необыкновенное (по признанию Герцена) — эта привычка в одинаковой степени свойственна и Чацкому, и простому мужику. Появление имен Герцена и Чацкого в рассуждениях Бунина и в связи с "народной" темой — еще одно удивительное совпадение мысли двух русских художников, думавших о России в ее роковые мгновения. Бунин иронизирует: "Ах, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, — карету мне, карету!" Шатов на страницах "Записных тетрадей" будто вступает в этот же диалог, подает ответную реплику: "Чацкий и не понимал, как ограниченный дурак, до какой степени он сам глуп, говоря это. Он кричит: "Карету мне, карету!" — в негодовании потому, что не в состоянии и сам догадаться, что можно ведь и иначе проводить время хотя бы и в Москве тогдашней, чем к перу от карт и к картам от пера. Он был барин и помещик, и для него, кроме своего кружка, ничего и не существовало… Народ русский он проглядел, как и все наши передовые люди, и тем более проглядел, чем более он передовой".

Эту мысль далее развивает Бунин: в народе есть страшная переменчивость настроений, обликов, "шаткость" (!). "Народ, — пишет Бунин, — сам сказал про себя: "Из нас, как из древа, — и дубина, и икона", — в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает. Сергий Радонежский или Емелька Пугачев". И вновь — словно ему отвечает, подхватывая идею, — Шатов: "Разврата и легкомыслия много накопилось. Если б трудились над жизнью и выживали ее с трудом, самостоятельно, с горем и борьбой, с тяготами и со всеми радостями успеха после борьбы, а главное, с трудом, главное, трудясь, а не под одной только административной опекой, то выжили бы факты, накопили бы много прожитого… и не так бы легкомысленно откликалось общество, как теперь, на всякую дрянь, глупых и развращенных безумных мальчишек". И далее — поразительная, будто глазами Бунина из 1919 года, — мысль: нет в Европе нации, народа, которые не смогли бы себя спасти собственными силами; даже в самый разгар революций и народных потрясений; даже на баррикадах тотчас же наводится порядок и ставится заслон ворам, обидчикам, поджигателям. И только лишь в России — все наоборот: приманкою зажигательства, убийства и цареубийства, разбоя и грабежа надеются во дни потрясений общества ("смуты великой") прельстить народ и возбудить к себе симпатию.

Таким образом, именно русские передовые люди, в силу собственной "шаткости" и переменчивости, праздности ("барчата или семинаристы"), легкомыслия и беспечности, виновны, по мысли Достоевского и Бунина, в том, что народ, оставленный на самого себя, был превращен в чернь, в дубину, в орудие кровавой вакханалии. Более того: на полный произвол судьбы была брошена (и не когда-нибудь, а во время величайшей мировой войны) величайшая на земле страна. И вот — наблюдение простых мужиков с бородами; воспоминание Бунина из апреля 1917 года: "Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит".

Тягостная, удручающая "повторяемость" событий и ситуаций русской истории, о которой все знали, но на которую никто не хотел обращать внимания ("никто ухом не повел"), — еще один аспект размышлений Бунина. "Воровское шатание", излюбленное Русью с незапамятных времен, разбойничья вольница, которой вновь охвачены сотни тысяч отбившихся, отвыкших от дому, от работы и всячески развращенных людей, — все это повторялось в русской истории много раз. Много раз повторялся и русский бунт, "бессмысленный и беспощадный". Много раз повторялось и осознание этой бессмыслицы и этой беспощадности. Почему же, задается вопросом Бунин, никто не хотел задуматься об этом всерьез? Почему освободительное движение творилось с легкомыслием изумительным, с непременным, обязательным оптимизмом, с обещаниями земного рая и всеобщего благоденствия? Зачем морочили голову людям — и молодежи, и мужику — мечтами о "светлом будущем", которое можно добыть топором и грабежом? Зачем (здесь Бунин прямо цитирует Степана Трофимовича Верховенского) "надевали лавровые венки на вшивые головы"? Зачем кадили народу и кокетничали с ним? Ответ — также в духе знакомых диалогов: "И "молодежь" и "вшивые головы" нужны были, как пушечное мясо" ("Похвалить мужичков все-таки тогда было необходимо для направления", — объясняет в "Бесах" Липутин). "Кадили молодежи, благо она горяча, кадили мужику, благо он темен и шаток".

проносится по страницам "Бесов" сочинение некоего прежнего либерального помещика. Но это (то есть топоры и виселицы), по глубокому убеждению Степана Трофимовича, "нисколько не принесет пользы ни нашим помещикам, ни всем нам вообще". И, словно заклинание, твердит все о том же Бунин:

"Разве многие не знали, что революция есть только кровавая игра в перемену местами, всегда кончающаяся только тем, что народ, даже если ему и удалось некоторое время посидеть, попировать и побушевать на господском месте, всегда в конце концов попадает из огня да в полымя? Главарями наиболее умными и хитрыми вполне сознательно приготовлена была издевательская вывеска: "Свобода, братство, равенство, социализм, коммунизм!" И вывеска эта еще долго будет висеть — пока совсем крепко не усядутся они на шею народа".

Невинная, милая либеральная болтовня одних, подполье других, знающих, к чему именно следует направлять свои стопы и как использовать весьма удобные для них свойства русского народа, образовывали тот самый взрывоопасный общественный настрой, который подталкивал историю в спину, торопил события. Повторяемость такого состояния русского общественного сознания Бунин демонстрирует на классических примерах с помощью классических же источников.

С. Соловьев, эпизод о Смутном времени: "Среди духовной тьмы молодого, неуравновешенного народа, как всюду недовольного, особенно легко возникали смуты, колебания, шаткость… И вот они опять возникли в огромном размере… У добрых отнялись руки, у злых развязались на всякое зло… Толпы отверженников, подонков общества потянулись на опустошение своего же дома под знаменами разноплеменных вожаков, самозванцев, лжецарей, атаманов из вырожденцев, преступников, честолюбцев…"