Юлиан Семенов - Детектив и политика. Выпуск №4 (1989)

Организация работы над "Манхэттенским проектом" и место его осуществления вызывают в нашем представлении картины изоляции от мира и рабской зависимости, подобные тем, что были характерны для гитлеровских лагерей уничтожения. Кто манипулирует смертью, пусть уготованной другим, — как это делали работавшие в Лос-Аламосе, — тот в стане смерти и сам обречен. В общем, в Лос-Аламосе было воссоздано именно то, с чем предполагалось вести борьбу. Отношения между полномочным административным руководителем "Манхэттенского проекта" генералом Гровсом и директором атомных лабораторий физиком Оппенгеймером ничем, по сути, не отличались от тех, которые нередко складывались в нацистских лагерях между отдельными заключенными и лагерными властями. Такие пленные-коллаборационисты были жертвами иного рода, нежели остальные. Палачи мучили их по-иному. Оппенгеймер работой в Лос-Аламосе был сломлен точно так же, как иной узник гитлеровского лагеря смерти сотрудничеством с палачами. Его драма, ни малейшего сочувствия у нас не вызывающая и лишь способная послужить притчей, уроком, предостережением для людей науки, как раз и есть субъективно пережитая индивидом драма рокового "коллаборационизма", результат которого многие тысячи людей пережили (в том смысле, что испытали его на себе — и погибли) объективно, ибо стали его объектом, мишенью. Будем надеяться, что этот распространенный пока еще "коллаборационизм" не предоставит больше смерти возможностей собрать новые, еще более обильные урожаи.

Но хотя Майорана приводит и другие характерные подробности поведения Бора, говорить о том, что он впал в детство нельзя, коль скоро союзники приложили во время войны столько усилий, чтобы вывезти его из оккупированной немцами Дании. Возможно, он казался таким оттого, что постоянно пребывал в крайней рассеянности. Но впавший в детство или просто рассеянный, в сказанном Гейзенбергом он, безусловно, увидел скорее угрозу, чем продиктованное тревогой успокоительное сообщение.

В одном из предыдущих писем Майорана ясно написал: "Внутриполитическая ситуация постоянно грозит катастрофой, но людям, по-моему, до этого дела мало". В том же письме он набрасывает карикатурный портрет офицера, который не мог сделать ни малейшего движения, "не щелкнув при этом с силой каблуками": офицер был готов в любой момент поднести Майоране огоньку, но именно механическое расточение любезности не позволило ему за всю поездку произнести ничего, кроме приветствий.

Данное утверждение, конечно, не означает, что с Сицилии за два с лишним тысячелетия не вышло ни одного ученого потому, что сицилийцы не способны к наукам. Но, безусловно, оно подразумевает наличие исторических причин, среди которых — более длительное, более постоянное, более агрессивное и вездесущее, чем в других областях Италии, присутствие инквизиции — испанской инквизиции. Этим же объяснима и ставшая общеизвестной "нерасположенность к наукам" испанцев. Точно так же из сказанного не вытекает, что на Сицилии со времен Архимеда до Майораны ни один человек не посвятил себя науке. Был Мавролик, были ботаники Бернардино из Укрии и Боттоне; был философ и естествоиспытатель Кампаилла; анатом Инграссиа, химик Каннидзаро. Непосредственными предшественниками Этторе Майораны можно считать "палермскую математическую школу" и даже одного его родственника — физика Квирино Майорану. Последний, профессор Болонского университета, всю жизнь пытался доказать, что теория относительности неверна, честно признавая бесплодность своих усилий, однако упорно их продолжая. Случай этот кажется нам "очень сицилийским". Любопытно, как складывались отношения и какие споры велись по поводу этой теории между дядей и племянником, между Этторе, который в нее верил, и Квирино, который отказывался ее признать.

Альберто Савинио — самый значительный итальянский писатель периода между двумя войнами (брат — настоящее его имя было Андреа Де Кирико — самого значительного итальянского художника той же и более поздней поры). Но кому в Италии известны его книги, несмотря на усердное переиздание в последние годы двух или трех из них? Сам Савинио, рассуждая порой о посредственных или глупых читателях, говорил: но есть ли среди читателей Савинио посредственности и глупцы? Он не спрашивал, он утверждал, уверенный, что таких нет. Но сейчас, когда чудовищно возросло количество посредственностей и пуще того — дураков, мы полагаем, что количество читателей Савинио — потенциальных или фактических — поубавилось и едва ли не сходит на нет.

Если уж продолжить в манере Савинио: эта строчка запоминающаяся благодаря женскому имени, для нас непривычному, хоть Капуана и сделал его названием своего неплохого романа (Хосе Морено Вилья дает Хасинте определение "peliculera", переводимое разве что выражениями "влюбленная в кино", "одержимая кинематографом и его мифами", "жаждущая сниматься в кино", но переведенное Монтале в соответствии с требованиями стиха как "фотогеничная"), — так вот, эта строчка могла бы выразить суть всего, что написал Морено Вилья, в той идиотской игре, в которую — в духе футуризма и фрагментизма — кое-кто пробовал играть на материале итальянской поэзии: требовалось выбрать одну строку, где воплотился бы весь поэт, для сохранения ее в микроскопической антологии. Исключением стал лишь Данте, чьих строк сохранялось две. Симптоматично, однако, что в такие дурацкие игры играют в моменты отчаяния: к примеру, после минувшей войны составлялись списки десяти книг, которые необходимо сберечь — сберечь от ядерной катастрофы. Как будто достаточно спасти десять книг, если не останется людей, способных их читать. Так, совершив краткий экскурс в манере Савинио, мы возвратились к нашей теме.

Необходимо обратить особое внимание на то, что наследник никогда не имел ни одного урока немецкого языка до самой смерти. (Здесь и далее — прим. авт.).

Полковник Кобылинский заместил полковника Коровиченко в качестве коменданта дворца.

Это были: граф и графиня Бенкендорф, которые благодаря преклон ному возрасту и плохому состоянию здоровья не могли следовать с нами; баронесса Буксгевден, которая задержалась благодаря своей болезни и которая должна была присоединиться к нам в Тобольске, как только это позволит ей состояние здоровья, и большое число слуг. Керенский сделал запрос императору, не желает ли он, чтобы граф Бенкендорф был замещен. Император ответил, если генерал Татищев отправится разделить с ним участь в заключении, он будет очень доволен. Исполняя желание своего государя, генерал Татищев попросил только немного времени, чтобы устроить свои дела, и через несколько часов он с чемоданом в руке отправился в Царское Село. Мы находим его в поезде в момент отхода последнего. Генерал Татищев не имел на сердце никаких забот: он был один из многочисленных генерал-адъютантов императора.