Анна Зимова - Институт благородных убийц

— Всеволод, — окликнула она меня. — Мне звонила Катерина Семеновна.

Катерина Семеновна, хозяйка (благодетельница, как любит называть ее мама), никогда не высказывает мне своих претензий напрямую — не может, наверное, преодолеть барьер кумовства. Ей неловко признаваться в лицо сыну своей подруги, что он несовершенен, поэтому часто проводником этой информации выбирается Света, и лучшего Катерина Семеновна придумать не могла бы.

— И? — спросил я задумчиво.

— Она вчера просмотрела ведомости и говорит, что у вас низкие показатели продаж. Вы продали меньше всех нас. Даже плана не сделали.

Я молчал и буквально чувствовал исходившее от нее раздражение.

— А почему вы решили мне об этом сообщить? Вы же такой же продавец, как и я.

— Мне просто кажется, что вы должны об этом знать.

— Вам так кажется или Катерина Семеновна просила вас сказать об этом мне?

Она стушевалась, но ненадолго:

— Просто, понимаете, все должны делать план. Вас взяли на работу…

Напоминание о том, что я здесь из милости, запустило запретный механизм. Я стал заводиться:

— Я не могу продать больше лекарств, чем болезней у тех, кто сюда приходит.

— Но вы знаете, иногда, может, стоит предложить клиенту все-таки препарат — настоящий препарат, а не травы и витамины.

— Когда в этом есть необходимость. Если вопрос стоит таким образом, что я должен насильно лечить людей, то, извините, я не готов. Это не лавочка, чтобы сбывать залежалый товар.

— Так-то оно так, — я прямо чувствовал, как извивается, мается ее душа, — но есть план. Вы же знаете…

— Я понимаю, что план. Но никого калечить я не буду. Если Екатерина Семеновна сочтет нужным возразить мне лично — я к ее услугам.

Люди, подобные Катерине Семеновне, никогда не осмелятся высказать тебе что-либо в лицо. Они всегда хотят оставаться приятными и хорошими. Их метод — интрига, их стратегия — изматывание. Она, верно, хочет, чтобы я уволился, но не хочет меня просить об этом. Все, на что моя начальница способна, — тиранить меня исподтишка, используя для этого такое безотказное средство, как Света.

Я написал на листке заявление об увольнении (так, шутки ради, ведь я нелегальный сотрудник) и, положив на стол, вышел.

Звонок от мамы раздался уже минут через пятнадцать.

— Сыночек. Мне Катя звонила. Что там у вас в аптеке случилось?

Как все-таки быстро женщины успевают все обсудить.

— Если тебе звонила Катя, то ты уже знаешь, что я уволился.

— Ты шутишь?

— А что, смешно?

— Смешно. Денег и так мало, а ты еще решил и не работать. Скажи, что ты пошутил.

— Я серьезно.

— Ты где сейчас? Ты вернись туда. Я ей скажу, что она неправильно тебя поняла! Такая хорошая работа! От дома близко, денежка хоть и небольшая, зато регулярно. Сыночка, ты слушаешь меня?

— Перестань унижаться и унижать меня.

— Да в чем унижение-то? В чем? Нормальное место. Что тебе еще надо-то? Мне, что ли, легко? Я каждого клиента… Я столько за день говна, бывает, съем. Я брюки подкалываю когда, я у них в ногах ползаю. Ничего, не переломилась еще, колени не стерла. И еще, если надо будет, поползаю. Мне никто ничего просто так не дарит. У меня мамы нет, которая и пожить пустит, и пожрать даст. Я не гордая! Я и на коленках могу, и по-всякому.

Я понял, что она плачет.

— Ма…

— Я вас пристроила, да — я! — выплевывала она из себя слова и задыхалась. — Вы важные такие, думаете, да? И ты, и Лера твоя! Важные — да??

Я повесил трубку.

Когда я вошел домой, она стояла в прихожей.

— Катя не хочет тебя обратно брать. Что мы теперь делать будем? — еле слышно спросила она.

— Денег со стройки хватит. А тебе все мало, сколько ни нахапаешь.

— Что значит — нахапаешь? Я ж просто хочу, чтобы у вас все было.

— Ты хочешь, чтобы у тебя все было, а когда тебя уличают в этом, начинаешь визжать истошно. Хватит говорить, что все это ради нас! Что нам с Лерой с того, что ты берешь заказы налево? Ты все, что сверху выходит, тратишь на себя. А потом еще имеешь совесть говорить нам, что мы нахлебники. Ты и сегодня сказалась больной, чтобы не идти в ателье и халтурку свою закончить. А Лера вышла. И получит она только свой оклад.

— Нет у меня никакой халтуры, ей-богу! Лера опять навыдумывала.

— Нету, значит? — Я направился к ее комнате, чтобы прекратить этот разговор поскорее.

Она встрепенулась и, пискнув, подбежала ко мне и вцепилась в рукав. Я зашел к ней и, пошарив глазами по сторонам, безошибочно определил — в хозяйственной сумке — и уже через секунду доставал из нее чьи-то брюки и юбки.

— Не делаешь заказы налево, говоришь? А это что? Не заказы?

Она суетилась возле меня, как белочка, у которой разоряют дупло с припасами, и пыталась выхватить брюки из моих рук, что было сложно, если учесть, что я гораздо выше ее. Из карманов на пол попаPдали квитанции — наверное, Алла их так и не найдет.

— Мне это до лампочки. — Я бросил вещи на стул. — Но если ты еще раз посмеешь сказать, что Лера тебе чем-то обязана, ноги нашей здесь больше не будет. Забирай себе Зинаидину квартиру, нам она не нужна.

— Да что я ей говорила-то такого? Что я ей сделала, твоей Лере? Чтобы вам… — речь ее стала бессвязной.

Я пошел пить чай и слышал из кухни, как мама плачет. Я даже не стал ее успокаивать. Через какое-то время из комнаты раздался нутряной низкий вой.

— Ааа! — стенала она. — Сдохну. Радуйтесь! Ааааа…

Когда, наконец, на исходе пятнадцати минут ее истерики я сдался и пошел нацедить ей капель, то столкнулся в прихожей с Лерой, которая стояла, остолбенев, с шарфом в руках.

— Что с ней? — испуганно, почти шепотом спросила она.

— Устала. Сорвалась.

Лера охнула, села на тумбу для обуви и уставилась на меня с тоской и ужасом.

— Что расселась? — не выдержал я. — Тебя еще успокаивать? Принеси воды!

Мы захлопотали над мамой, причем та все время пыталась что-то сказать Лере, но в пароксизме слез проглатывала слова, и в результате получалось лишь жуткое бульканье.

В этот вечер, пока мы бегали челноками из кухни в мамину комнату, время от времени сталкиваясь в коридоре, я дал слабину и всерьез задумался — не следует ли мне убить Зинаиду голыми руками. Будущее было настолько страшно, что в ту минуту я готов уже был совершить это. На полном серьезе. Утром прошло.

Папа седел равномерно, казалось, волосы просто становятся все светлей. Даже широкие брови, белея вместе с волосами, не выдавали исходный цвет шевелюры. Очки в тонкой оправе уравновешивали все в его лице, делали его завершенным. В свое время не одной маминой подруге было отказано от дома из-за этой его интеллигентской привлекательности. «М-да, он-то — селезень, да она — уточка», — сказала однажды про них какая-то мамина подружка. Маме донесли, после чего подружку я у нас дома больше не видел. В тюрьме он красиво, поджаристо похудел, стал еще эффектнее. Я понимал это, глядя на него во время наших редких свиданий. И даже арестантская одежда его не испортила.