Фредерик Дар - С моей-то рожей

Человек замолчал, а я почувствовал непреодолимое, страстное желание разбить о его голову графин, заплакать, убежать, устроить скандал... Но больше всего мне хотелось заорать на весь белый свет, чтобы меня услышали все, что я действительно Жан-Франсуа Руа, самый известный памфлетист довоенного времени, которого после освобождения приговорили заочно к смертной казни за связь с врагом.

Мой собеседник между тем продолжал бесстрастным голосом:

– Итак, я сделал фотомонтаж, который привел в восторг всю редакцию. – Выдержав очередную паузу, он неожиданно произнес: – Но ведь существует срок давности, не так ли?

Это смахивало на провокацию.

– Очень интересно, – я попытался говорить как можно спокойнее, – но эта история не имеет ко мне ни малейшего отношения!

Незнакомец непроизвольно дернул рукой с сигаретой, уронив пепел на мраморный стол рядом с моим стаканом, и поспешил стряхнуть его своей маленькой рукой с коротко остриженными ногтями.

– В таком случае, вам тем более будет интересно услышать ее конец. Для того чтобы усилить сходство с орлом, я отретушировал ваш портрет, сделав крючковатый нос, наподобие вашего нынешнего, опустил уголки губ и убрал скулы. Короче, сам того не желая, сконструировал ваше нынешнее лицо. Можете себе представить мое изумление, когда я вас сегодня встретил! Вам не кажется необычной эта история, месье Руа?

– Она показалась бы мне таковой, если бы я был тем, за кого вы меня принимаете.

– Ну что же, не буду настаивать. Я слишком восхищаюсь вашим талантом, чтобы вам досаждать. Возможно, в своей жизни вы и совершали ошибки, но заблуждения ваши были наверняка искренни и потому достойны снисхождения. Я прошу принять мои уверения в том, гм... что эта встреча останется между нами.

Он достал из верхнего кармана пиджака визитную карточку и прислонил ее к моему стакану.

– Если вам что-либо понадобится, я к вашим услугам, месье Руа!

Не дожидаясь ответа, он слегка кивнул и направился к двери. Я остался сидеть как истукан, с ужасом глядя на прямоугольник визитки, казавшийся мне стеной, у которой меня запросто могут расстрелять.

На следующий день я накупил газет и принялся их изучать, со страхом ожидая обнаружить отклик на мое возвращение в Париж. Ни один журналист на упустит подобной сенсации. Всю ночь я сочинял статью, которую мой неожиданный знакомый мог бы написать, даже придумал для нее заголовок: "Писатель Жан-Франсуа Руа, заочно приговоренный к смертной казни, скрывается в Париже под фальшивым именем и фальшивой внешностью".

Но ничего подобного в газетах я не нашел. Медина оказался честным игроком и сдержал свое слово. Я почувствовал, как отступает страх и на смену ему приходит чувство покоя. Я был счастлив от сознания, что у меня появился союзник. Тринадцать лет, находясь в изгнании, я мечтал о Франции, о Париже. Ностальгия была столь велика, что не раз приходила мысль отдаться в руки правосудия, которого я, впрочем, не слишком и опасался. Ветер переменился, и я мог смело рассчитывать на то, что смертная казнь обернется в худшем случае несколькими годами тюрьмы. Страшно было другое. Оставались люди, для которых приговор обжалованию не подлежал. Эти люди обладали отличной памятью и завидным терпением. Думая обо мне, они регулярно смазывали свои пистолеты...

Я решил смиренно нести свой крест, скромно существуя на те средства, которые сумел вывезти. Когда они подошли к концу, я понял: если мне дорога жизнь, я должен возвращаться на родину. Это выглядело парадоксально, ведь во Франции меня подстерегала смертельная опасность. Но лишь там я мог заниматься своим ремеслом, без которого жизнь теряла всякий смысл.

И тогда я отважился на авантюру. Липовое лицо, липовые документы. Несколько тысяч франков в кармане. И все.

Через два дня по возвращении во Францию я понял, что это мало. В редакции я появиться не мог, так как слишком многие меня хорошо знали. По почте статьи в газету не посылают, если не хотят, чтобы материал увидел свет под чужим именем. Мне оставалось одно: писать книгу, закамуфлировав, насколько это возможно, свой стиль. Но для написания романа необходимо время. У меня сохранились кое-какие записи, которые я делал в годы изгнания, но среди них не было ничего, что представляло бы коммерческий интерес.

Я чувствовал себя не в своей тарелке из-за своей мерзкой хари, к которой никак не мог привыкнуть. Да и Париж оказался совсем не тем Парижем, который я оставил тринадцать лет назад. Я, как злоумышленник, бродил по улицам некогда столь любимого города, тщетно пытаясь отыскать тени и следы моей ушедшей молодости.

Отчаяние грызло меня, как сифилис. Я был болен прошлым, которое оказалось "прошлым" в буквальном смысле этого слова, то есть прошло навсегда, ибо ничто меня с ним больше не связывало. Начать жизнь сначала у меня не хватало мужества. Больше всего я страдал от отсутствия друга... Человека, с которым мог бы говорить, быть самим собой, рассказывать о себе, облегчать душу. Люди не созданы для одиночества. Оно нас опустошает и сводит с ума. Пустота влечет за собой пустоту!

На следующий день после той странной встречи я понял, что произошло нечто важное, способное оказать влияние на всю мою последующую жизнь. Размышляя об этом, я непрерывно вертел в руках визитную карточку, пока она не стала мятой и грязной. Имя, напечатанное на ней черными и блестящими, как навозные мухи, буквами, действовало на меня гипнотизирующе: "Фердинанд Медина, журналист, улица Тийоль, Сен-Клу, 8. Тел: Молитор 16-61".

Я непроизвольно водил указательным пальцем по выступающим буквам, словно рассчитывал, что это прикосновение поможет мне получить сведения о незнакомце из кафе.

Друг он или враг? Я вызывал в памяти бледное лицо Медины. Сколько я ни рылся в своих воспоминаниях, не мог припомнить, чтобы встречался с ним раньше. Правда, в редакцию "Пари-Франс" я обычно врывался, как смерч, и устремлялся без приглашения прямо к директору или главному редактору. Поэтому нет ничего удивительного в том, что я не обратил внимания на какого-то стажера. В то время ему было семнадцать лет, а теперь этот мальчик превратился в мужчину, которого достаточно потрепала жизнь.

Нет ли скрытого подвоха в его вчерашнем поведении? С какой стати он сделал мне этот королевский подарок, ведь иначе и не назовешь его отказ воспользоваться подобной информацией. Может, из гуманных соображений? Честно говоря, я не слишком верил в великодушие журналистов. Само ремесло требует от человека отказа от благородных и рыцарских чувств. Значение имеют лишь размер букв, которыми будет набран на первой странице газеты заголовок материала, да количество строк самой статьи. А может быть, этот человек работает в вечерней газете, которая появится лишь после обеда, во второй половине дня?