Андрей Терехов - Волк в ее голове (сокращенная версия)

Диана.

Она открывает рот, будто плачет, но на записи не слышно ни звука. Взгляд Дианы пуст, неподвижен, рот открывается и открывается – в диком оскале, как если бы челюсти рвались на части. Тень Дианы содрогается от сухих рыданий. Мои уши закладывает, кровь приливает к голове, и я напоминаю себе, что смотрю любительскую запись, снятую на телефоне.

Это на видео мне явилась Диана.

Это на видео она беззвучно, исступлённо плачет в приступе лунатизма.

Бр-р-р.

Лифт с грохотом выпускает меня на лестничную площадку. Горько пахнет сигаретами, постукивает открытая форточка. В жёлтом свете «сороковатки» я минуты три громыхаю ключами, пока дверь не поддаётся.

– Спасибо, что не поменял замки!

Тишина в ответ.

Прохлада.

Из моей комнаты янтарным потоком течёт солнечный ручей: зажигает искрами пыльный воздух, очерчивает дрожащие тени на полу. Я с удовольствием прыгаю кроссовками по тряпке, закрываю дверь и кидаю ключи на тумбочку.

– И особенное спасибо за то, что не появляешься дома!

Рюкзак получает под зад и улетает к софе. На вешалку баскетбольными трёхочковыми летят шапка, перчатки и шарф.

Оп-ля.

Мой взгляд упирается в розовую записку на зеркале – короткое и ёмкое «Извинись». Ниже прилепилась зелёная бумажка, в центре которой нарисовали весёлую лягуху. Лягуха говорит: «Ква-а, какие грязные ботинки». Бумажка ничего не говорит. Она давно побледнела и свернулась по бокам, но у меня не поднялись руки её содрать. Да, когда-то Диана рисовала такие записочки, когда-то давным-давно, в позапрошлой жизни.

Я без удовольствия вспоминаю о просьбе Вероники Игоревны. С шумом втягиваю носом воздух и снимаю кроссовки. Топаю на кухню.

Просьба идёт следом.

Всхрапывает светло-бежевый холодильник, и металлическая дрожь проходит по его корпусу. За девственно чистыми окнами вспархивает на бельевой верёвке батина рубашка. Солнце просвечивает сквозь белую ткань масляным шаром и согревает моё лицо.

Я дёргаю створку и впускаю в форточку колокольный звон к вечерней службе. Следом проникает вкусная свежесть: соскальзывает на пол, покусывает щиколотки.

Весна.

Чавкает резиновый уплотнитель на дверце холодильника, лицо обдаёт инеем. На стол, словно киты на берег, выбрасываются пакет майонеза, буханка чёрного и шмат конской колбасы. Я щёлкаю кнопкой чайника и носом тычу в телефон – снимаю блокировку.

Мелькают чёрно-белые фото пирамид, выпуск «6 кадров» в постах Коваля. Сообщение о первом туркменском спутнике.

Вы никогда не задумывались, что в эпоху интернета самое страшное – не знать, какую новость выбрать? Вот ты крутишь и крутишь эту рулетку, пока не находишь любопытственный пост, а потом ловишь себя на предчувствии, что найдёшь лучше. И палец снова елозит по тачскрину – как загипнотизированный, как если бы физически не мог остановиться.

Мем о «Кровавой свадьбе», кодекс чести русского офицера. Новый выпуск подкаста Валентина. Лавандовые поля Франции.

Я резко прокручиваю назад. К центру экрана спускается фигура отца Николая: усталая, сутулая – будто её тянет к земле грузный серебряный крест. Мой палец повисает над стрелочкой воспроизведения, качается в задумчивости влево-вправо и давит в экран.

Пиктограмма загрузки крутится раза три, будто балерина (вид сверху), и дед Валентина безмолвно открывает-закрывает рот. Я соображаю, что не включил звук, и втапливаю кнопку громкости в бочину мобильного.

– … не без этого, – зычным, басовитым голосом говорит отец Николай и мизинцем поправляет чёрные роговые очки. Камера укрупняет его бороду, перевитую нитями седины, и у меня само собой возникает в голове слово благостность. – Кто-то весьма настороженно относится к православным ценностям, кто-то, бывает, вовсе придерживается иной религии.

Запах майонеза напоминает мне о бутерброде, и, достраивая пищевую многоэтажку из хлеба и конской колбасы, я в который раз удивляюсь магическому обаянию отца Николая: он будто… обволакивает?

– Но вы ещё, как бы, думаете про воскресную школу? – Камера теперь показывает неестественно прямую Олесю. Ярко-зелёный свитер приятно обтягивает девичьи формы и словно бы очерчивает их, отделяя от фона: бледной иконы в серебряном окладе и книжных шкафов.

– Мы уже посещаем уроки в гимназии имени Усиевича, – отвечает отец Николай, и в верхнюю часть кадра влезает меховая ветрозащита.

О господи!

Коваль!

Тебе только и нужно, что ровно держать микрофон.

– Мы читаем бесплатные лекции, проводим обсуждения, – продолжает отец Николай, не замечая мохнатого зверя над собой. – Я очень, надеюсь, что мы завершим строительство собственного учебного заведения для детей с ограниченными возможностями… к сожалению, пока мы лишились должной поддержки.

Меховое пугало наконец исчезает за верхним краем кадра. Я кусаю бутер, и жирноватый, солоноватый вкус майонеза растекается по языку. А вместе с ним – дегтярный привкус махана.

Долбаная конина. Батя жрёт её как чипсы, а мне всякий раз представляется, будто я человечину ем.

Олеся кивает и сверяется с записочками. Пальцы её дрожат. От волнения? Словно это «Вечерний Ургант», а не выпуск доморощенного подкаста.

И всё же Три Ко сняли интервью. Без меня. Да, я никогда не выказывал интереса к их «каналу», скорее, пренебрежение или лёгкое презрение – как взрослый смотрит на рисунки первоклашек, – но отлично бы чувствовал себя там, в кадре. Задавал бы вопросы на месте Олеси, вертел бы камерой «яблофона» не хуже Валентина или хотя бы держал чёртов микрофон так, чтобы он не влезал в кадр.

Кислая смесь зависти и разочарования плавит мне желудок, и я бросаю ей на съедение ещё один ломоть конской колбасы.

Жри!

– И всё это… – Олеся наконец выуживает нужный вопрос, – вы делаете на свечки и пожертвования?

– Да, свечи, записки, молитвы, панихиды… Последнее время, стали приносить доход книги, видимо, в связи с популярностью нашей страницы в социальной сети. Кстати, хочу отметить, что данная страница – целиком инициатива моего внука. – Отец Николай чуть улыбается. – Духовенство, с нашей стороны, нисколько не цензурирует её содержание.

– Между прочим, очень интересная страница, много познавательного. – Олеся бросает лукавый взгляд за камеру и опять сверяется с записями. – Вот в Свято-Алексиевской пустыни, сколько на данный момент проживает здесь, м-м, постоянно?

Отец Николай поправляет мизинцем чёрные роговые очки и беззвучно шевелит губами.

– Предполагаю, пятьдесят два человека.

– Так мало? – Олеся наклоняется вперёд. – Кажется, что попадаешь в отдельный город… посёлок.

– Всё относительно, Олеся. Я помню, когда в девяностом году был принят закон о свободе вероисповедания, я самолично крестил несколько сотен. Никто из них больше не посетил церковь. Так что эти пятьдесят два человека куда больше значат для меня, чем те сотни.