Мария Воронова - Вечный шах

Анатолий Иванович принимал жизнь так же, как принимал пищу – спокойно, размеренно, рационально и с благодарностью, и это, наверное, избавляло его от многих душевных мук.

Наконец Дубов убрал посуду, категорически отклонив попытки Ирины ее помыть, заварил чай и ободряюще улыбнулся:

– Павел Михайлович поручил мне взять над вами шефство, и я с большим удовольствием сделаю это, хотя ума не приложу, чем могу быть вам полезен.

– Ну как же… – стушевалась Ирина, – у вас такой опыт.

– Опыт да, есть, не стану скромничать. Но в плане профессионализма вы ни в чем мне не уступаете, а что до душевных всяких мук и угрызений совести, то я никогда их не испытывал.

– Никогда?

Дубов отрицательно покачал головой:

– Никогда! И вы тоже не будете, когда сядете в реальный процесс. В теории можно вообразить себе что угодно, а когда начинается настоящая работа, восприятие меняется, и многое из того, что пугало, отходит на второй план. Поверьте, не так страшен черт, как его малюют.

– Это да…

– Вы не ошибетесь, если все делаете правильно. Тщательно изучите все доказательства, взвесьте за и против, выносите приговор, только когда не осталось ни малейших сомнений, и вы будете спать совершенно спокойно. Помните, что вы являетесь орудием выражения воли государства, причем не единственным орудием, а всего лишь частью стройной и надежной системы.

Ирина кашлянула, зная, что, если Дубова не остановить, он так и будет сыпать общими фразами.

– Если можно, я бы хотела обсудить ваш последний процесс.

– Конечно, Ирина Андреевна, с удовольствием.

– Только дело, наверное, находится в работе в вышестоящих инстанциях…

Дубов хитро улыбнулся:

– А оно нам и не потребуется. Изучая дело перед процессом, я для удобства всегда составляю себе небольшой конспект, где фиксирую основную фабулу, формулирую для себя наиболее важные вопросы и отмечаю сомнительные места. А вы разве так не делаете?

Ирина потупилась.

– Горячо рекомендую вам взять себе такую привычку. Очень облегчает труд. Кроме того, по ходу процесса я все основные моменты рассматриваемых дел ежедневно заношу в блокнотик.

– А это еще зачем? – изумленно выпалила Ирина. – Протокол же ведется.

– Выйдя на пенсию, я планирую заняться сочинением детективных романов, – слегка смутившись, признался Дубов.

Предположив про себя, что это будут самые скучные на свете книги, Ирина пожелала ему творческих успехов.

Анатолий Иванович достал из ящика стола пухлый черный ежедневник и тонкую стопочку листков писчей бумаги, вложенную в пластиковую папку со схематичным изображением Петропавловской крепости.

– Пожалуйста, изучайте. Конечно, мои записи субъективны и не дадут вам непосредственности восприятия, но, насколько я понял, вам интересен именно ход моих мыслей, а фактуру дела вы под сомнение ставить не собираетесь?

– Конечно нет, но это ведь личные заметки…

– Ничего страшного, если для пользы дела. Ознакомьтесь на выходных, а потом обсудим те моменты, которые вызовут у вас сомнения. Вот, извольте, – быстро пролистав ежедневник, Анатолий Иванович вложил папку между нужных страниц, – делаю для вас закладочку, чтобы вы сразу видели, откуда начинать.

Приоткрыв обложку, Ирина заметила, что почерк у Дубова четкий и разборчивый, а сокращения понятны. Она немного еще поотнекивалась для приличия, мол, неудобно совать нос в личные дневники и «не дай бог, потеряю», но Анатолий Иванович все же всучил ей свой блокнот.

В субботу с самого утра зарядил дождь, чему Ирина нельзя сказать чтобы сильно огорчилась. В присутствии мамы она всегда старалась чем-то себя занять или хотя бы изобразить бурную деятельность, чтобы не получить «лентяйку», «неряху» и «грязища кругом, а она ручки сложила». Но сегодня все домашние дела она переделала до обеда, а на садовые работы имелась индульгенция в виде дождя, так что смело можно почитать дубовские записки, пока Володя отбывает свой дневной сон.

Во время дождя Ирина любила сидеть на веранде, смотреть, как прихотливо стекающая по решетчатым окнам вода размывает пейзаж, превращая яблони в изумрудно-зеленые пятна на графитово-грозовом небесном фоне, любила наблюдать, как вода шумит, обрушиваясь по желобу в противопожарную бочку, как барабанят по крыше крупные сильные капли… И как вдруг на небе осторожно проглядывает краешек солнца – и моргнуть не успеваешь, как становится совсем светло. И все затихает, только листья дрожат, шепотом сбрасывая с себя последние капли…

В этот раз небо так почернело, что пришлось включить настольную лампу.

Осторожно приоткрыв дверь, Ирина выглянула на улицу. Ни малейшего просвета, насколько хватает глаз. Хоть бы до завтрашнего вечера распогодилось, а то она-то под дождем до станции добежит, не развалится, а вот записки Анатолия Ивановича могут пострадать. Будет очень нехорошо, если влага их испортит, а здесь оставлять тоже опасно. За Гортензию Андреевну и Егора можно не волноваться, но Володя или мама обязательно сунут нос и что-нибудь испортят. Мама вообще может на растопку пустить, а что, «валяются какие-то листочки, откуда я могла знать, что они тебе нужны. Ты же ничего не рассказываешь, ничем не делишься!». И бесполезно напоминать, что ты пять раз просила не заглядывать именно в этот ящик, потому что там лежат важные бумаги. Ответом будут возведенные к небу глаза и тяжелый вздох: «Ты, наверное, что-то перепутала, ни о чем таком ты мне не говорила». А станешь настаивать, в ход пойдет бронебойный аргумент: «Откуда в тебе столько злобы? На куски готова мать порвать ради каких-то дурацких бумажек!»

Ирина вздохнула. Конечно, она преувеличивает опасность, но что поделаешь, если стоит ей провести рядом с мамой больше двух часов, как возвращается детское ощущение постоянной тревоги, страха, будто сидишь на пороховой бочке и не знаешь, от какого твоего движения она рванет.

За годы раздельного житья это чувство поутихло, но теперь, когда приходится проводить выходные вместе, воскресло в памяти с неожиданной ясностью.

Сердце тоскливо сжималось точно так же, как четверть века назад по вечерам, когда они с сестрой слышали звук поворачивающегося в замке ключа и мечтали, хоть бы это была еще не мама. Хоть бы папа или бабушка, хоть бы на полчаса еще отсрочить бурю, повод для которой никогда нельзя было предугадать. Тарелка, вымытая не до зеркального блеска, пылинка на полу, или просто маме казалось, что дочь поздоровалась с ней недостаточно вежливо. Во всяком случае, не существовало таких условий, соблюдая которые можно было точно знать, что тебе не попадет. Всегда надо было быть начеку, каждую секунду, ибо мама не только взяла на вооружение принцип американского правосудия «все, что вы скажете, будет использовано против вас», но и значительно его усовершенствовала до степени «все, что вы подумаете, будет использовано против вас, даже если вы этого и не думали, потому что я лучше знаю». Больше того, в совершенстве овладев искусством телепатии, мама требовала того же и от домочадцев. «Сама должна догадаться!» – эта суровая фраза долго еще преследовала Ирину после того, как она покинула отчий дом.