Петр Илюшкин - Страшная граница 2000. Вторая часть

Ежегодно и задумывался:

«Родина? Чья именно Родина? Моя?»

И где она, моя милая Родина?

Может, в далекой Сибири, в Иркутске, где меня соизволили родить?

Но какая это Родина, ежли Иркутск я никогда не видел. Отец и мать уехали оттуда, когда я был совсем ещё грудным.

Может, майн Фатерланд – Дон и станица Берёзовская, куда меня привозят каждый год на летние каникулы к дедушке и бабушке?

Сюда, в родовое гнездо Ильиных, мой отец привёз меня совсем грудным. Однако пребывание мое оказалось таким же мизерным, как солдатский отпуск.

Дело в том, что мама моя шибко не понравилась свекрови. А посему вынуждена была уехать в соседнюю станицу Островскую. Там предложили работу и служебную мизерную квартирку.

Так где же моя Родина? В какой из двух станиц, разделённых полынными степями рубежом в сорок длинных вёрст?

Впрочем, станицу Островскую тоже нельзя назвать моей милой родиной. Ведь хлопал я наивными детскими глазками здесь совсем недолго.

Родители, имея несварение характеров, развелись.

Диспозиция сил оказалась такой: я достался маме, мой старший брат Роман – отцу.

Рома жил в Березовской у деда с бабкой. Я – в Островской.

Характеры у нас были совсем разные. Например, брат, в отличие от меня, не имел склонности к «самоходам».

Несмотря на свои три годика, я жаждал свободы и самостийности.

Мама уходила на работу, оставляя меня скучать одного. И что я, неразумное дитё?

Вот один только пример. Каким-то чудом открыв дверь в неизведанный страшный мир великанов, я решил его изведать.

Долго кружила меня нелёгкая по узким улочкам станицы. И остановила только тогда, когда поставила перед страшным лицом костлявой смерти.

Смерть хищно щурилась из кабины тяжёлого грузовика, неумолимо накатывающего на меня.

Как вкопанный, замер я посреди дороги. Широко раскрытыми глазами смотрел, как тяжёлая махина, скрипя железом, приближается ко мне. А сил убежать нет!

Оставалось только одно средство!

Мой жалобный, пронзительный, как пароходная сирена, вой остановил смертоносный грузовик.

Набежавшие со всех сторон станичники с удивлением наблюдали очевидное-невероятное:

Посреди улицы – чумазый трёхлетний малыш орёт благим матом. В полуметре от него – капот тяжёлого грузовика. В кабине машины спит мертвецки пьяный шофер.

Схватив меня, кто-то крикнул:

– Ты чей, сынок?

Размазывая по грязным щёкам слезы, я честно признался:

– Мамин!

Погудела-погудела тогда станица, выискивая мою маму. Но отбирать меня, неразумного, не решилась.

А через год какие-то оручие грубые злобные тётки пришли и отобрали! Под видом того, что мама моя сильно верующая, имела прозвище «Валя – богомолка».

Советскому человеку, да ещё в прекрасном 1970 году, такое не прощалось! Это ж самый вредительский антисоветский элемент! Никак нельзя доверять воспитывать детей! Только детдом!

И вот – ненавистный детдом города Волжского. Жаркий воскресный летний день.

– Старый хрен! Попался, бл..дь, сучёныш! – рокотал над моей беззащитной головой злобный бас.

Рокот, напоминающий рёв фашистского танка, изрыгала громадная толстая гром-баба. Подбоченясь, она стояла перед двухшереножным армейским строем дошколят. И злобно орала, глядя далеко вниз:

– Будешь, сука, бл..дь, убегать?!

Маленькие щуплые детишки четырех лет от роду испуганно жались друг к дружке.

Я, совсем-совсем маленький, смотрю вверх.

Там, под потолком, рычит громоподобный бас жирной обрюзгшей воспитательницы детдома. Мы обязаны звать эту тётку не иначе как «мама».

Свирепая «мама» распаляется от моего скромного молчания:

– Старый хрен! Будешь, бл..дь, знать, как убегать!

Меня подхватывает страшный ураган и возносит куда-то в потолок. Перед моими испуганными глазками – злобный оскал гестаповки:

– Молчишь, сучёныш?! Будешь убегать, твою мать?!

Как партизан на допросе, я молчу. А чего говорить? Конечно, сам виноват.

Дерзкий побег из проклятущего детдома организовал именно я.

Как бежали?

Да очень просто. Перелезли с милой Оксаной через забор и пошли к старым пятиэтажкам. Всё, свобода!

Но! Старухи, бдительно лузгающие подсолнухи у подъездов, очень ласково вопросили:

– Ма-а-лышыки! Подь суды! Ка-а-анфетку дадим!

Конфетку нам злые старушенции не дали.

Обманули, старые перечницы! Отстучав «куда следует», они злорадно передали нас детдомовской воспитательнице.

Очевидно, старые злобные эНКаВэДэшницы имели договор на отстрел детдомовской «шпаны».

И вот гестаповка держит меня на весу и трясёт, как грушу.

Огромной, как лопата, лапищей резко бьёт по моей непокорной стриженой головушке:

– Молчишь, старая сука!?

Двухшереножный строй испуганно замер.

Застывший тягучий испуг тишины неожиданно прорезал тоненький девичий голосок:

– Не бейте его!

Ошалевшая от такой наглости домомучительница разжала бульдожью мертвую хватку.

Я плавно десантировался с двухметровой высоты на пол.

– Шалава, бл..дь! – рыкнула гестаповка, выдёргивая мою подружку Оксанку.– Блядища, бл..дь! Голос, бл..дь, подавать?!

И Оксанка, моя смелая заступница, оказалась на моём месте – под самым потолком узкого сумрачного коридора детдома.

Злобное жирное чудовище уже занесло свою боксёрскую мощную щупальцу.

Сейчас будет удар! Что делать?!

Резко подпрыгнув, я ринулся на помощь.

Был единственный способ помочь. Мне, маленькому худенькому мальчишке, он сразу пришёл на ум.

Мои острые злые зубки впились в жирную волосатую ляжку «мамы» -домомучительницы.

– Бл..дь! Сука, бл..дь! – взревел мотор фашистского танка.

Выпущенная на свободу, моя Оксанка десантировалась с двухметровой высотищи.

Ужасный вихрь опять подхватил меня и бросил под самый-самый потолок:

– Волчонок, бл..дь! Щас я, бл..дь, тебя!

Но ударить гестаповка не успела.

Дёрнувшись, она завопила:

– Ай, бл..дь! Ай! Ай!

Моя Оксанка! Она впилась маленькими острыми зубками в жирную рыхлую ляжку воспитательницы.

Рёв злобного страшного рыкающего Минотавра хлестнул по узкому грязному коридору.

Дикий ужас разметал маленьких детдомовцев по щелям.

Гестаповка-«мама», продолжая дико реветь и материться, с трудом оторвала Оксанку от своей жирной вонючей ноги.

– Щас, бл..дь! – рыкнула она, хватая девчушку.

Держа нас за шиворот, на вытянутых толстых руках, домомучительница лягнула копытом дверь актового зала.

Швырнула нас на пол. Грозно рыкнула:

– Сидеть, бл..дь! Карцер, бл..дь!

Щёлкнул замок. Время остановилось.

Но тишины не было. Динамик громкоговорителя, устроенный под потолком, издавал бравурные торжествующие звуки. И радостный советский человек ликовал, радовался свободной советской жизни: