Алена Занковец - Сто и одна ночь

Пытаюсь не упустить ни малейшей детали, чтобы не оказаться застигнутой врасплох, как вчера со свидетельством о рождении.

Граф легко сбегает по ступеням – даже, кажется, что-то насвистывает. Мимолетно, едва касаясь перил, барабанит по ним пальцами, словно по клавишам фортепьяно. На перилах пыль, горничную он так и не нанял. Следом тянется тонкий шлейф аромата его одеколона – и это самый сильный запах из тех, что я сейчас чувствую. Так в чем же подвох? Неужели именно в том, что подвоха нет? Неопределенность давит.

Сажусь на стул и наблюдаю, как Граф подходит к кофемашине. Лениво потягиваюсь и произношу:

– Предпочитаю заваренный в турке.

Ложечка с молотым кофе замирает над банкой – точь-в-точь, как карандаш над блокнотом некоторое время назад.

– Кристина Арсеньевна Страж-Мережсковская, уроженка Санкт-Петербурга, двадцати семи лет от роду, не кажется ли вам…

– И все равно я предпочитаю кофе, приготовленный в турке. – В этот раз демонстрация его осведомленности нужного эффекта не производит – шок по этому поводу я пережила вчера. Кроме того, похоже, новой информацией – более ценной, чем данные моего паспорта и свидетельства о рождении, – он не владеет.

Граф высыпает кофе обратно в банку. Долго и без энтузиазма ищет джезву. Находит. Варит кофе. Ставит передо мной на блюдце чашку. Не спуская с меня глаз, медленно, шурша по столу, пододвигает сахарницу.

– Две ложечки, пожалуйста, – не унимаюсь я.

Хотела бы улыбнуться, но не могу – наваливаются воспоминания, образы, которые привели меня в этот дом. Думаю, я выгляжу странно, так серьезно ведя эту простенькую игру.

– Две. Ложечки, – Граф кладет сахар в чашку и не просыпает, хотя по-прежнему буравит меня взглядом. Размешивает, скребя металлом по дну.

– Еще что-нибудь?

У меня есть варианты. Но вовремя выйти из игры иногда не менее важно, чем победить.

Граф садится напротив, раскрывает блокнот. Машинально проводит пальцем по спирали. Замечаю на карандаше гравировку: «Иголка для бабочек», – название последней книги Графа.

– Так в каком, вы сказали, городе происходит ваша история?

Даже ребенок не попался бы на эту уловку.

– Я не называла город, это неважно для понимания моей истории. Лишние детали только утяжеляют текст, вам ли не знать?

Граф любит кофе. Пьет эспрессо, без сахара. И, наверное, не будь мой собеседник в таком нетерпении, сделал бы и себе чашечку.

– А город, который находится рядом? Тот, куда уезжает Глеб? – Граф постукивает острием карандаша о блокнот, уже наставил целое облачко точек.

– Просто Большой город – так его и называют местные.

– Зачем Глеб туда едет?

– Это, так сказать, спойлер.

– Леди, если вы не прекратите увиливать от ответов, я лишу вас кофе! Сделка должна быть честной.

– Тогда задавайте правильные вопросы, – одариваю его невинным взглядом, который при умелом использовании может бесить не хуже откровенного хамства.

– Не играйте со мной, – Граф прищуривает глаза.

– Разве вы не за этим каждую ночь открываете мне дверь? Не потому, что так любите игры? – я продолжаю глумиться над Графом, но обрываю себя. Мне не хочется лишаться кофе – он изумительно вкусный. Так что иду на компромисс. – Глеб исполнил мечту отца и поступил в педагогический университет. Его отец был учителем, но по некоторым причинам ему пришлось отказаться от своего призвания. Так что осенью нашего героя ждет общага и одни девчонки на потоке.

Графу мой ответ не по нраву – морщится, что-то калякает в блокноте. Видно, профессия учителя не вписывается ни в одну из его теорий.

Я все жду вопроса о новом герое моей истории – того, что с разорванным ухом, но Граф молчит. Понял, что я так просто не открываю карты, и решил действовать осторожно?

Граф умен – этого ему не занимать, но я хитра. Ему скучно, а я плету кружева изысканной мести. Преимущество на моей стороне.

– До начала учебы еще осталась неделя, которая сейчас кажется Глебу волнующей и тревожной. Ему невдомек, что на самом деле это последняя беззаботная неделя его в жизни.

Граф едва заметно кивает мне: «Продолжайте».

– Всю неделю после своего дня рождения Глеб просыпался с мыслью, что скоро встретится с Ланой. Еще не открыв глаза, он видел ее счастливое лицо, на которое ветер задувал пряди каштановых волос. Слышал ее хрипловатый, словно спросонья, голос после затяжного поцелуя в губы. Ощущал подушечками пальцев позвонки ее гибкой спины – наверное, нечто подобное чувствует музыкант, влюбленный в свой саксофон. У Глеба и в самом деле получалось извлекать из Ланы музыку, он никогда не слышал ничего прекраснее ее стонов.

До вечера Глеб помогал отцу в автомастерской. Затем несся к обрыву, сигал в реку – кристальная вода, принесенная родниками, обжигала – и мчался к Лане. Добегал быстрее, чем успевали высохнуть волосы. А там, на месте свидания, сгребал Принцессу в объятья, нежно стискивал, обнимал, каждый раз пьянея от запаха ее кожи. Хватал за руку, утаскивал в укромные уголки. И не было в окрестностях тропинок, по которым бы они не ходили, обнимаясь. И не было заброшенных домов, не отмеченных их жаркими поцелуями.

Лана полностью принадлежала ему – и телом, и сердцем, и душой. Она видела всю свою жизнь наперед – рядом с Глебом. И он был рад. Разве возможно встретить кого-то желаннее, красивее, нежнее, чем его Лана? Они совпали, как шестеренки одного механизма, и теперь даже Большой город не сможет их разъединить – Лана перешла на второй курс технологического колледжа, который от педунивера отделяли всего четыре квартала.

Жизнь и учеба в Большом городе, отношения с прекрасной женщиной – все было волнительно и ново, но в то же время спланировано и предсказуемо. Это как пуститься в кругосветное путешествие на огромном корабле, оснащенном всем необходимым, – максимум впечатлений, минимум риска.

До переезда оставалось три дня, когда к нему снова пришла Ксения. Глеб уже запирал дверь, но увидел гостью – и в груди защемило: от воздушности ее сарафана, от маленьких босых ступней, от мягкого света ее волос, в спешке прихваченных на затылке. Нечто подобное он испытывал в детстве – бедном и, бывало, голодном, – когда возле кондитерской он на мгновение попадал в облако аромата свежей выпечки. И на это короткое время все мысли, тревоги, обиды исчезали, оставался лишь запах. Каким невероятным образом такие же чувства пробуждала в нем женщина? Что именно так к ней влекло? Или она – вся, целиком – и была тем самым облаком?

За прошедшую неделю ее светлая кожа загорела, на ключицах пролегли тонкие белые полоски – то ли от купальника, то ли от маечки. На носу проступили крохотные веснушки. Она стала более земной, близкой и в то же время осталась недосягаемой.