Людмила Горелик - Потерянная рукопись Глинки

– Да, Нюра, конечно, красавица редкая была, – поддакивала хозяйка. – А что не похожи, понятно: Феня в мать пошла, в Матрену, а Нюра в отца, то есть в брата Матвеева Василия, прадеда твоего, – тот тоже чернявый был. Ну вылитый цыган! Василий в сорок шестом умер. Оккупацию с нами пережил – по возрасту в армию не годился, старый уже был. А и то чуть не погиб. Немцы однажды его схватили на улице – «юда, юда» лопочут, в комендатуру потащили… Хорошо, наши деревенские увидели, что его тащат, старосту позвали, подтвердил староста – мол, русский он, испокон веку здесь жили и Мяченковы, и Зябрины – это две их родовые фамилии… Не было у них отродясь никаких евреев. Отсюда он, из этих мест, и родился здесь – знаем, мол, от кого, и деда его с бабкой знаем, а старики и прадедов помнят. Отпустили, слава богу.

Она все обращалась к Матвею, тот лежал тихо, слушал, ничего не говорил. Лицо его было по-прежнему светлым, отрешенным. «Не жилец», – подумала Вера.

– А дед Матвей – брат его младший, этот был русоволосый с молодости… Сейчас седой-то уж… – Она опять кивнула на деда. Тот по-прежнему молча слушал. – У них всегда так в семье было: и чернявые, и русые рождались. Может, и права Анна, может, и впрямь затесался в давние времена какой цыган у них в роду, кто его знает… Но вряд ли: у них издавна разные рождались в этой семье. И все тут жили, на земле крестьянствовали, никто и внимания не обращал, какой там цвет волос…

Матвей от еды отказался (старуха позже, когда вышли, пояснила, что он уже третий день не ест – помирать ведь лег), лежал все так же, смотрел на обедающих благожелательно-просветленно, в беседу не вмешивался, хотя слушал внимательно, ведь говорили о ближайших его родственниках. И только когда уже поели и девушки собрались уходить, обратился к жене.

– Прасковья, – сказал он. – Помнишь тот манускрипт, что на чердаке я нашел весной? Отдай его Вере. Она образованная, лучше разберется, что это такое, зачем он нужен. Покажет, может, там, в городе, понимающим людям, с образованием…

Прасковья не сразу поняла, о чем речь – она, видно, о той находке и забыла.

– Манускрипт… – протянула она недоумевающе. Но вспомнила быстро. – А, манускрипт, что лежал у свекра в сундучке! На что он был отцу твоему, зачем хранил, мы еще думали… Помню, конечно! Сейчас! Правильно, надо Вере отдать – в городе скорей пригодится.

И она достала из-за одной из икон газетный сверток. Старая газета, свернутая в свиток, почти не запылилась и выцвела совсем чуть-чуть. Вера с Катей посмотрели на свиток недоуменно: это был один из апрельских номеров «Рабочего пути» этого года, – какой же манускрипт? Но газета оказалась всего лишь оберткой. Прасковья развернула эту оболочку – внутри, тоже скатанные в трубочку и связанные тесемкой, лежали какие-то ноты. Вот они были действительно старые – пожелтевшая плотная бумага, кое-где замахрившаяся по краям, выцветшие чернила, почерк с тонко выписанными нотными знаками – все указывало на старину.

– Спасибо! – сказала Вера. – Я сама ноты не могу разобрать, не училась этому, но спрошу у подруг – передам кому-нибудь, кто больше меня в музыке понимает, играет на чем-нибудь. Пусть пользуются! Может, ноты эти и в музей надо…

«Этот Мишель очень мил. Как хорошо, что он у нас задержался, и, похоже, не слишком спешит в свое Новоспасское. С ним так весело!» – думала Лиза Ушакова, терпеливо ожидая перед зеркалом, пока горничная Настя ее причешет. В зеркале отражалось оживленное милое личико, льняные локоны (слева Настя их уже уложила, а сейчас осторожно пришпиливала правую сторону), большие голубые глаза. «Да, действительно как Ольга… – огорченно подумала Лиза, разглядывая себя в зеркале. – А ведь в душе я больше похожа на Татьяну! Конечно, на Татьяну – ведь она более романтична!» Вторая глава романа опального Пушкина только что появилась в печати, молодой родственник Ушаковых Мишель Глинка, остановившийся в их доме проездом из Петербурга, привез к ним эту модную вещицу. Вчера ее читали вслух. Лизе показалось, что при описании сестер Лариных Мишель как-то особенно на нее посмотрел. С какой же из сестер он ее сравнивает? Скорее всего, с Ольгой… Лизе исполнилось семнадцать лет, и внимание столичного гостя было ей приятно. «Он очень мил, – думала она. – И что плохого в том, что он мне понравился? В конце концов, Мишель наш родственник – мой двоюродный дядя, папа его тоже любит. И он такой талантливый. Как прекрасно он поет!»

Михаил Глинка был всего пятью годами старше Лизы. Глинки и Ушаковы находились в родстве, не самом близком, но общались по-родственному. Оба семейства принадлежали к лучшим дворянским фамилиям и были богаты. Отец Лизы, Алексей Андреевич Ушаков, владел имением неподалеку от Новоспасского, тоже в Ельнинском уезде. Часто наезжал к родственникам, Михаил помнил его с детства. В последние годы семья Ушаковых выбрала местом постоянного проживания село Бобыри под Смоленском, а зимние месяцы проводили в Смоленске. Еще до наполеоновского нашествия Алексей Андреевич приобрел в городе дом. Однако в 1812 году он был полностью разрушен. Упорный Ушаков вскоре отстроил новый дом на том же месте – в самом центре, на углу улиц Блонная и Большая Дворянская. Здесь-то и остановился проездом из Петербурга направляющийся в родное село Новоспасское на свадьбу сестры Михаил. Шла осень 1826 года, в Петербурге еще слышалось эхо Декабрьского восстания, поездка на свадьбу была прекрасным поводом удалиться из ставшей неуютной столицы.

Свадьба Пелагеи Глинки была назначена на февраль. Осенью члены семейства занимались закупками к свадьбе, для этого поселились в Смоленске у родственников. В этот период состоялось и знакомство Михаила с женихом, Яковом Михайловичем Соболевским. Соболевский владел усадьбой в том же Ельнинском уезде, был образован – Михаилу он понравился. «Я разрешаю им пожениться», – на правах старшего брата важно сказал он после первого знакомства с женихом.

В семье Глинок узы брака считались венцом истинных чувств, предполагалось, что это нерушимый союз на всю жизнь. Дочери выходили замуж по любви, их выбор принимался родителями с уважением. Потом, правда, судьбы складывались по-разному. Мишель был старше Пелагеи, ему шел двадцать второй год, он считал, что обладает жизненным опытом, и благословил сестру. За плечами Михаила к этому времени был петербургский Благородный пансион и несколько лет службы в Коллегии путей сообщения, довольно скучной.

Дом Алексея Андреевича Ушакова, вновь отстроенный после наполеоновского пожара, был, как и первый, двухэтажным, с двумя резными балконами (один из них угловой), с винтовой, вьющейся вокруг колонны лестницей, соединяющей два крыла дома. Как большая красивая птица, распластал этот дом крылья по Большой Дворянской и по Блонной улицам, а лестница удерживала крылья расправленными. В полукруглой угловой зале по вечерам собирались домочадцы, почти всегда приходили гости. Родовитые смоленские дворяне стремились не отставать от петербургской моды. Как и в петербургских салонах, у Ушаковых постоянно звучала музыка.