Ирина Арсентьева - Анаконда

Ирка слушала, не отрывая взгляда от Натальи. За это время они очень сдружились. И хотя никогда до сегодняшнего дня не откровенничали друг с другом, какая-то невидимая ниточка крепко связала их с самого первого дня знакомства. Неизменный шарфик Натальи в этот раз был неярким, в тон строгого брючного костюма тёмно-зелёного цвета. Скорее всего, он напоминал узкий мужской галстук и был повязан на голую шею. Зато проявились глаза – изумрудные, с каким-то нездоровым блеском. «Это от вина, наверное! Удивительные глаза!» – отметила про себя Ирка, впервые рассмотрев их цвет. Она не стала спрашивать у Натальи про родителей, но отметила, что у них в семье всё по-другому. Ещё до прошлого года она жила со своими «стариками» под одной крышей, и ей было комфортно и радостно. По вечерам она любила прижаться к отцу, сидя на диване, поболтать с мамой перед сном, когда та заходила в её комнату пожелать спокойной ночи. Даже смотреть с ними сериалы тоже любила. Родители только прошлым летом перебрались на дачу, чтобы жить на пенсии в тишине, подальше от городского шума и суеты, и Ирке их очень не хватало.

– Мне всё время хотелось есть, – продолжала Наталья. – Поэтому я тогда много готовила, сама же всё это и съедала, пока муж был на службе. С каждым днём мой живот, который жил своей собственной жизнью, становился всё необъятнее. Я и не заметила, как мой лейтенант вообще перестал меня обнимать, как поздно приходил домой и часто был нетрезвым. Ночных дежурств у него стало больше, которым я, если честно сказать, была рада: он был невыносимым пьяный. Своими бесконечными разборками он просто выносил мне мозг. Я заводилась с пол оборота. Начались скандалы: сначала тихие, потом всё громче и громче. Ему не раз выговаривали за это, но пить он не перестал. А мне по-прежнему хотелось есть и спать. Что я, в общем-то, и делала, когда его не было.

Потом родила сына. Я не просто стала хорошей матерью, как хотела, я стала ненормальной матерью. Всё внимание уделяла только ребёнку. Я практически не выпускала его из рук, боясь потерять. На кухню перестала заходить вообще. И однажды муж, явившись рано утром с якобы ночной смены в сильном подпитии и не найдя в холодильнике ничего съестного, поднял на меня руку. Не поверишь, но я, как была в халате и тапочках, схватила сына и выпрыгнула через окно, разорвав в клочья занавески, которые только недавно с такой любовью выбирала для семейного гнёздышка.

Наталья прервала рассказ, плеснула вина в бокал и осушила его без тоста, видимо, поминая свою прошлую жизнь. Ирка отвела взгляд, ковыряясь вилкой в остывшем «горячем». Она не хотела мешать этим горьким воспоминаниям. Наталья закурила, жадно затягиваясь и пытаясь унять волнение, которое выдавали трясущиеся руки. Кабинка наполнилась дымом с каким-то ароматизатором. «Дым сигарет с ментолом…» Ирке почему-то вспомнились слова этой давно забытой песни из детства. Она и не догадывалась об этой привычке Натальи, но смолчала, размышляя о том, как мало она знает о подруге.

Выкурив сигарету до конца, Наталья продолжила рассказ:

– Я шла, крепко прижимая сына к груди, и каждый встречный, казалось, шептал мне вслед: «Ну, что, коза, допрыгалась? Так тебе и надо!» Я и не знала, что давно «носила рога». Муженёк изменял мне направо-налево, и не было той юбки, которую он не попытался бы задрать. Об этом знал весь гарнизон, все, кроме меня.

Я бы, наверное, так и дошла до вокзала раздетая, без денег, если бы не командир части Кандауров, который как раз ехал на службу из города.

– Наталья, садись в машину! – окликнул он меня, останавливаясь. – Ты куда это топаешь?

Я посмотрела на него невидящими глазами и зарыдала громко, не скрывая горечи разочарования, как рыдала только в детстве на груди у отца… Я ничего не скрыла и выложила как на духу всё, что произошло в нашей семье за последние полгода. Он внимательно выслушал, по-отечески погладил по голове, развернул машину и отвёз к себе домой.

– Поживёшь пока у меня, – сказал он не терпящим возражений тоном. Так говорят начальники. – Устраивайся. В холодильнике всё есть. Не стесняйся, я живу один. Год, как овдовел, – успокоил он, увидев в моих глазах тревогу.

«Поживёшь пока» затянулось на целых одиннадцать лет.

Генерал Кандауров был намного старше меня, даже старше моего отца. Поэтому я все эти годы называла его по фамилии и обращалась к нему исключительно на «вы». Он только посмеивался. Так я стала «генеральшей», как за глаза называли меня соседушки. Это прозвище прилипло ко мне на долгие годы. Даже сейчас, когда его уже давно нет, и я ещё дважды побывала замужем, меня продолжают так величать. Я не против. Уважали и уважают Кандаурова.

Позже я узнала, но не от генерала (он всегда всё держал в секрете), а от других, что моего бывшего уволили, и что с ним стало, и где он теперь, неизвестно. Остались только воспоминания да сын Толик, которого он не искал и отцовских прав не предъявлял.

Кандауров очень любил Толика и воспитывал по-военному строго, но уважительно. И Толик считал генерала своим отцом и очень им гордился. Он даже не обижался, когда в школе его обзывали «генеральским сынком». Дочь Кандаурова по возрасту старше меня и давно живёт в Америке. Поэтому всю нерастраченную отцовскую любовь он отдавал Толику.

Я все эти годы горя не знала, живя «как у Христа за пазухой». Генерал окружил нас такой заботой и вниманием, что словами не передашь. Мы никогда ни в чём не нуждались. Он был по-восточному гостеприимным, и у нас в доме всегда было полно людей: его сослуживцев, всевозможных родственников и друзей. Нам привозили тонны мяса, фруктов, коньяка и вин. На даче всегда жарили шашлыки, пели песни, рассказывали истории. Никто никогда не напивался, все знали меру и соблюдали культуру пития. Друзья Кандаурова любили подшучивать друг над другом, рассказывали анекдоты, что-то вспоминали из юности. Смех слышался день и ночь. Одиннадцать лет я прожила с ощущением нескончаемого праздника. Кандауров настоял, чтобы я поступила в институт, и только благодаря этому у меня появилась профессия психолога, которая позже очень пригодилась.

А потом он взял и умер.

В начале лета начал как-то худеть и очень осунулся. Я тогда подумала: «Сдулся мой Кандауров. Всегда был крепким и здоровым…» Окончательный диагноз так и не успели поставить. Но по всему было понятно, что он уходит. Только он один этого не понимал или не хотел понимать. Говорил о том, что на даче остались недоделанные дела, и надо бы укрыть осенью виноград и посадить саженцы смородины и малины каких-то удивительных сортов, которые он выписал по почте. Он ведь был прекрасным виноделом. Унаследовал рецепты от своих дальних предков. Это у них семейное дело —