Шарль Левински - Воля народа

Вайлеман не жаловал этих добровольных помощников полиции, все они были карьеристы и упивались своей властью, а ведь мир не перевернётся, если клочок бумажки или окурок упадёт на землю. И без того кругом стало слишком чисто, слишком упорядоченно. В его юности был в одной популярной песне призыв – «побольше грязи!» Сегодня бы такую песню, пожалуй, запретили, нет, не запретили бы, а просто никогда бы не исполнили. Такие вещи регулируются теперь деликатнее, чем раньше.

Лестница наверх к Линденхофу показалась ему более крутой, чем раньше. Написать бы заметку об этом, предложить новый метод определения возраста – не по числу прожитых лет, а по тому, сколько раз ты остановишься передохнуть на таком подъёме. Но маленькие заметки были сейчас востребованы в редакциях примерно так же, как кровяные колбаски на конгрессе вегетарианцев. Ну и пусть, думать-то об этом пока не запрещено, use it or lose it. Донимают ли и других людей мысли о вещах, которые больше никому не нужны? Надо бы спросить об этом Дерендингера.

Но Дерендингера нигде не было, в том числе и среди зевак, которые толпились вокруг шахматного поля. Тут были сплошь мужчины, в том числе и молодые, все настолько праздные, что могли провести на Линденхофе целых полдня среди рабочей недели. Вайлеман давно подозревал, что официальные данные по безработице не соответствовали реальности; как только человека снимали с пособия по безработице, так он больше не числился среди безработных.

У него был намётанный взгляд, и положение игры он оценивал быстро, даже по этим непривычно большим фигурам, опыт есть опыт. Игра была в фазе дебюта, сицилианская защита в московском варианте, партия того сорта, что легко затягиваются во времени; очередь следующих игроков на этом игровом поле подойдёт нескоро. Неужто Дерендингер всерьёз полагал, что стоит только прийти сюда – и не окажется других желающих сыграть, останется лишь расставить фигуры, какая наивность с его стороны. Ещё и непунктуальный. «Через час», – сам же сказал, и если уж Вайлеман успел добраться, того же можно было ожидать и от Дерендингера. Он дал ему ещё пять минут. Самое большее – десять.

Он прибыл сюда, полный предубеждения против этих парковых шахмат, и теперь с удовлетворением отметил, что действительность оказалась ещё смехотворнее. Уже одно то, как шахматисты таскались с этими огромными фигурами, выглядело по-дурацки, а что касается комментариев зрителей – таких досужих болельщиков они в объединении называли ротозеями. Когда белые производили рокировку – в той позиции, в какой и по учебнику полагалось при таком дебюте делать рокировку, они комментировали этот ожидаемый ход с таким возбуждением, будто игра в шахматы только что была изобретена.

Ещё и толкались. Один ткнул его локтем в бок так, будто зрительское место у кромки поля было зарезервировано за ним. Вайлеман хотел огрызнуться на парня – надо иногда выпускать на волю своё плохое настроение, свежий воздух идёт ему на пользу – и уже повернулся к невеже, но это оказался Дерендингер, он стоял рядом, постаревший Дерендингер, даже массивная оправа очков не могла скрыть мешки под глазами.

– Явился-таки?

Дерендингер не ответил, казалось, он даже не услышал его, уставившись на игровое поле, как будто традиционная позиция была самым интересным, что он когда-либо видел.

– И как ты себе представлял, чтобы мы здесь…

Он не договорил фразу. Дерендингер сделал еле заметное отрицательное движение головой – будто прошептал «нет», но совсем не это заставило Вайлемана смолкнуть. Что-то загнанное было в лице Дерендингера, такой страх на нём отражался, что Вайлеман поневоле подумал: э, да мужик сильно напуган.

Но чего тут было Дерендингеру бояться?

Он сильно изменился с тех пор, как они виделись в последний раз, это было на встрече ветеранов – одной из тех вечеринок, на которые Вайлеман ходил три раза, как он любил говорить: первый раз, последний раз и лишний раз; сплошь люди, живущие прошлым и докучающие друг другу своими победами, совершёнными в незапамятные времена. «И тогда я ворвался в главную редакцию и шарахнул кулаком по столу». На самом деле они, разумеется, стучались, вытягивались по струнке перед столом шефа и смиренно молчали, получая нагоняй. После пары пива они по очереди рассказывали, за каким хобби они проводят немереное свободное время – собирают марки или разводят кактусы. Когда очередь дошла до Дерендингера, он с неимоверной крутостью заявил: «А я всё ещё работаю. Занят одной большой историей». Ему, конечно, никто не поверил, но Дерендингер был не из тех, кому в лицо возражают. Авторитетная фигура.

И вот…

Он был слишком тепло одет для летней погоды: под пиджаком ещё пуловер. Но Вайлеману не показалось, что капли пота на лбу Дерендингера выступили от жары. То был холодный пот на бледной коже. И глаза его метались из стороны в сторону, будто он хотел удостовериться, что никто за ним не наблюдает. Когда он, наконец, что-то сказал, всё ещё пялясь на шахматные фигуры, его слова вообще были лишены смысла.

– Интересная расстановка, а?

Как будто знатока корчил из себя человек, который без шпаргалки не помнил, как ходят фигуры. Нет, слово «чудак» было недостаточно для его характеристики. С Дерендингером стряслось, как видно, нечто худшее, и нетрудно было отгадать, что именно. В интернете – разумеется, на такие вещи поглядываешь, даже если не хочешь, – было достаточно описаний этого расстройства. «Неумолимый Алоиз», так они называли Альцгеймера тогда, когда диагноз был ещё в новинку.

– Напоминает мне ту партию в Цолликоне, – сказал Дерендингер, по-прежнему не глядя на него.

Вайлеман не мог припомнить, чтобы когда-нибудь был в Цолликоне. Полностью исключить это он не мог, ведь он отыграл множество местных турниров, а позже все они смешались в голове. Но если и бывал, то Дерендингера там точно не могло быть.

– Ну, ты помнишь. Та игра, чёрным был мат ещё до того, как белые сделали первый ход.

– Что-что?

– В шахматном клубе на Альте Ландштрассе. – Он подал ему знак, как заговорщик в плохом фильме, глазами и всем лицом, и повторил ещё дважды: – На Альте Ландштрассе, на красивой Альте Ландштрассе.

В голове у Вайлемана что-то шевельнулось, не прямое воспоминание, а лишь что-то схожее. Воображение, разумеется. Несколько лет назад он написал статью об этом механизме: достаточно спрашивать человека о чём-то довольно долго – и рано или поздно ему будет казаться, что он действительно это пережил. Иногда он может даже описать это, во всех подробностях. Но шахматная партия в Цолликоне? Нет, вот уж нет.

– О чём ты, вообще, говоришь?

Дерендингер не отвечал, всё ещё пялясь на игровое поле, где вот уже несколько минут не происходило ровно ничего. Белые не могли решить, то ли взять чёрного слона, то ли нет. Типичный дилетант, зачем он так играл, если не хотел размена слонов?