Барбара Навроцкая - Останови часы в одиннадцать

Аппетит пропал. Ему уже не хотелось молока, не хотелось бриться, менять рубашку, завязывать галстук.

«Я ошалел, потому что все уже сделано, – спокойно констатировал он. – У меня не было никаких других планов. Я ничего не мог планировать. Теперь я найду себе нормальную цель в жизни, как все люди. Женюсь. Неужели? – съязвил он. – Заведу детей, одного или двух. Куплю квартиру побольше. Буду ходить в театр, принимать гостей, ходить в гости, учить детей морали, верности принципам. – Он расхохотался. – И девушке, на которой женюсь, расскажу обо всем, что со мной было? А чем эта девушка виновата, чтобы взваливать на ее плечи такой груз? А дети… допустим, что кто-нибудь когда-нибудь нападет на мой след. Это исключено. Моего следа нет. Я не существую. Ни для милиции, ни для полиции. Но если даже я не существую для них, я существую для себя, и точка».

Он решительно поднялся, налил молока в стакан. Нарезал тонкими ломтиками хлеб и начал делать аккуратные бутерброды. Потом принял душ, побрился и, остановившись перед зеркалом, стал изучать свое лицо. Оно не было красивым, но в нем было то, что женщинам и мужчинам нравится значительно больше, – мужественность. Он не полнел и остался таким же жилистым, поджарым и мускулистым, с широкими плечами, плоской грудью и втянутым животом. Он носил кожаные пиджаки, потому что они ему шли. Мог быстро бегать, не чувствуя одышки. Прекрасно плавал, крепко держал в руках парус и весла. Каждое лето он проводил на озерах, и каждый месяц, проведенный на воде, на год продлевал ему молодость или по крайней мере на столько же оттягивал приход старости. Вообще он не думал о ней, у него не было для этого времени. Во всяком случае, рядом с женщиной ему еще никогда не приходилось ощущать парализующий страх слабости, ухода сил, гаснущего огня жизни. Он знал, что все решает не смерть, а именно этот момент, именно так для человека начинается умирание. Остановка сердца позднее, много позднее – это уже только формальность. Пустая формальность. Он не боялся ее, потому что не верил в жизнь без любви, даже упрощенной, биологической. Не верил в радость и тепло окруженной почетом старости. Он не хотел ее, он ненавидел безразличие, скрывающееся под маской мудрости. Он презирал поражения, неудачи, а чем, как не этим, была старость. Здравомыслие, трудоспособность, он был уверен в этом, присущи цветущему телу, а не увядающему.

«Эх, чего там еще думать. Как-нибудь проживу. Свое я сделал. Свое – не свое. Наше. По счету я получил. День, ночь – сутки прочь. Разве кто-нибудь живет по-другому?»

На работе он спросил сослуживца за столом напротив:

– Слушай, Михал, ты когда-нибудь что-нибудь планировал?

– Что?

– Жизнь.

Сослуживец оторвал голову от бумаг.

– Хочешь стрельнуть сотенную, да? – И после минутного размышления уже серьезно спросил: – Тебе нужны деньги? Решил жениться на Ирэне?

– Нет. Деньги мне не нужны. Я никогда не женюсь на Ирэне, – сказал он с неожиданной для него самого убежденностью.

– Для чего же ты так долго тянешь? Прости, что я вмешиваюсь не в свое дело.

– Ты прав. Слишком долго.

– Да, я планировал. Разное. Подсознательно. Как большинство людей. Поочередно: аттестат зрелости, институт, работа, женитьба. Все очень обычно. Можно ли назвать это планированием? Не знаю.

– Ну как прошел тираж?

– А, все-таки деньги! – рассмеялся Михал. – В каком-то смысле удачно. Конечно, человек всегда рассчитывает на большее. Но я не жалуюсь. Купил машину. В следующем году отправляемся на ней за границу. Сын учится хорошо.

«Ой нет, не то, – простонал он в душе. – Не так. Не туда». Почувствовал усталость. Был зол на себя за глупые вопросы, которые никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя задавать своим сослуживцам.

– Михал, к шефу! – послышался женский голос. Одиночество и тишина принесли ему облегчение. Он положил голову на руки.

«Почему старик не испугался? Почему он так умирал? Надо выбросить это из головы. С этим покончено. Бесповоротно. Правда на моей стороне».

И все-таки в нем жило убеждение, с которым он долго боролся, чтобы оно не окрепло и не овладело им, как некогда то, которое привело его к порогу деревянного домика, – убеждение, что поединок выиграл Часовщик. Надо было подавить в себе омерзительное чувство неуверенности, задушить его, оттеснить даже ценой… какой ценой? Трех дней пьянства, какого-нибудь безобразного скандала? А может быть, просто взять себя в руки? Он не знал еще, что выберет, что выберут за него обстоятельства. Но уже почувствовал свою зависимость от обстоятельств. Так начиналось его поражение.

Ирэна своим безошибочным женским чутьем сразу угадала: что-то случилось. Что-то в нем переменилось, сломалось. Она даже не конкретизировала свои ощущения, она знала одно – и этого ей было достаточно, – что-то его от нее отдалило или отдаляло.

– Ты болен? – спросила она осторожно.

– Нет.

– Что с тобой?

– Ничего. – Он говорил спокойно, стараясь отвести ее внимание от себя, хотя и понимал, что это безнадежно. Женский инстинкт так же непобедим, как жажда, желание любви.

– Куда ты ездил?

– Но ты ведь знаешь, в Варшаву.

– Зачем?

Он искренне удивился, потому что уже не раз говорил ей, с какой целью и куда едет, как долго там пробудет и когда вернется. Она задала свой вопрос так, как если бы об этом вообще не было разговора, как если бы он уезжал без ее ведома и согласия, с неизвестной ей целью.

– Я никак не могу наладить снабжение бюро. На нашем складе никогда не бывает достаточного количества технической кальки.

– Что ты мне рассказываешь, – разозлилась наконец Ирэна. – В стране тысячи проектных бюро. Если бы все ездили за бумагой в Варшаву, что бы это было?

– В Варшаву ездят и по более мелким вопросам.

– О чем ты все время думаешь?

Нет, сбить ее мысли с однажды выбранного пути – об этом не могло быть и речи, особенно в тех случаях, когда вопрос касался их обоих. Сам же он ни о чем не думал. В его сознании проходили разрозненные фрагменты событий, преимущественно второстепенных, малозначительных, какие-то обрывки разговоров, слышанных в столовой. Регистрируя сознанием уличные шумы, вдруг вспомнил, что надо приделать крючок возле полки в ванной. Он никак не мог сосредоточить свои мысли на Ирэне. Ей же ничего другого и не надо. Ирэна не переносила невнимания. Но труднее всего от нее было скрыть именно такие состояния. Ему не давала покоя совершенно новая мысль, что Ирэна каким-то непонятным образом тоже останется за гранью 1 ноября. Она принадлежит той жизни, которую он вести больше не мог. Его охватило раздражение.

«Абсурд, – подумал он. – Почему Ирэна? Почему именно Ирэна?»

Она ничего о нем не знала. Для нее он родился в этом городе, в проектном бюро был получателем трех тысяч злотых ежемесячно, владельцем квартиры, обладателем приятной физиономии и стройной фигуры, холостяком и гулякой.