Полина Дашкова - Продажные твари

Они дрались безмолвно. Силы были равные, они одного возраста и примерно одинаковой комплекции. Из-за перенесенной месяц назад операции Ахмеджанов чуть-чуть слабей физически, но это с лихвой компенсировалось дикой ненавистью к противнику. Доктор только защищался, чеченец нападал.

Маша лихорадочно искала в траве нож. Все ее существо сосредоточилось на этом ноже. Сейчас она найдет его и всадит в спину, обтянутую черной джинсовой рубашкой.

Дерущиеся откатились к высокому, поросшему мхом камню. Луна ярко освещала их, но Маша боялась смотреть в ту сторону. Белая рубашка, белая голова Вадима, Ахмеджанов как сплошное черное пятно – все переплелось, перепуталось, они по очереди одолевали друг друга…

«Нож! Нож!» – повторяла про себя Маша, шаря в траве. Наконец рука ее нащупала твердую рукоять. Хоть пластмасса рукоятки была мокрой и скользкой, держать ее было удобно из-за специальных углублений для пальцев. Подбежав к дерущимся, Маша замахнулась, целясь в черную спину, и вдруг услышала короткий глухой стук. Чеченец изловчился и шарахнул Вадима затылком о камень.

Доктор как-то сразу обмяк, белое пятно рубашки стало медленно сползать вниз. Из Машиного горла вырвался странный, хриплый крик.

– Вадим! – сырой ночной воздух отнес этот, словно чужой, крик далеко, к горящему поселку. «Ди-им…» – равнодушно ответило эхо.

Запястье ее правой руки стиснули стальные пальцы чеченца, она услышала хруст собственных суставов, но никакой боли не почувствовала. Левой рукой Ахмеджанов сдавил ей горло. Нож упал в траву. Машу охватила какая-то дикая, звериная ярость. В ушах стоял глухой звук удара седой головы Вадима о камень, она видела в темноте белые, коротко стриженные волосы над высоким лбом на фоне черного мха. Лица она разглядеть не могла, соленый туман застилал глаза.

Ей удалось вывернуться и резко ударить чеченца головой в челюсть. Он коротко застонал, сплюнул кровь и осколок зуба, и этой минутки Маше хватило, чтобы вмазать ему изо всех сил острой коленкой в пах. Он скорчился, руки его ослабли, Маша вырвалась и побежала.

Она мчалась по высокой траве, задыхаясь, слизывая с губ соленые грязные слезы, от которых песок скрипел на зубах. Новые замшевые босоножки отяжелели от ночной росы. Сердце колотилось где-то у горла. Несколько раз она спотыкалась, чуть не падала, но неслась дальше, подгоняемая топотом, сопением, бранью чеченца.

– Стой, стой, сука! Я все равно убью тебя! Если ты не остановишься сама, я изрежу тебя на куски! Ты умрешь очень больно!

В школе Маша слыла чемпионкой среди старших классов в беге на короткую дистанцию. Но только на короткую – шестьдесят метров. Она бегала очень быстро, но скоро выдыхалась. Сейчас она чувствовала, как ноги становятся ватными, а в ушах нарастает тяжелый пульсирующий звон. От пота и соленых слез саднила маленькая царапина на шее, оставленная финкой Максуда. Это придало еще немного сил, но совсем мало. Споткнувшись о торчавшие из земли корни, Маша упала.

Подняться она уже не смогла. Чеченец навалился на нее всей тушей. Она впилась зубами в его потную волосатую руку. Ей даже удалось опять вывернуться, вскочить все-таки на ноги, но он тут же схватил ее за волосы, и она почувствовала у горла знакомый уже холодок лезвия.

– Вот и все, девочка, – прохрипел он задыхаясь, – я обещал перерезать тебе горло, и я сделаю это. Жаль, что твой доктор не увидит, как ты умрешь. Но вы скоро встретитесь с ним в вашем христианском раю.

Погоня за девчонкой вовсе не входила в планы Ахмеджанова. Ему необходимо быстро уйти, спрятаться, раствориться в ночной темноте. Но он не мог оставить ее жить. Он все понял: кассету взял доктор. А подкинула ее Иванову эта тощая девка, переодевшись и изменив внешность до неузнаваемости. Она учится в театральном училище и устроила весь этот спектакль. Его, Аслана Ахмеджанова, перехитрили, обвели вокруг пальца, а он поверил. Он позволил сделать из себя идиота и теперь не сможет спокойно дышать, если оставит в живых эту хитрую девку, соплячку, которая посмеялась над ним. Да, он очень спешит. Но нескольких минут на то, чтобы перерезать ей горло, не пожалеет.

– Господи, прости меня, – прошептала Маша, закрыв глаза. – Господи, помоги моим родителям!

Слезы высохли. Волной нестерпимой боли окатила вдруг Машу с головы до ног жалость к маме с папой, которые даже не смогут ее похоронить, они останутся одни на свете, они старенькие оба…

Ахмеджанов медлил вопреки всякому здравому смыслу. Из самых глубин его души поднялся древний охотничий инстинкт, даже не человеческий – звериный. Хищник, заполучивший добычу, иногда не сразу пожирает ее, а позволяет себе немного помедлить, как бы поиграть, насладиться своей полной, бесповоротной властью над жертвой. Эта девка ему не только враг по крови и вере, она унизила его как мужчину. Для него, мусульманина, было страшным оскорблением то, что женщина оказалась хитрей, сумела обмануть и переиграть. Сейчас он полоснет по этому тонкому вздрагивающему горлу. Он сделает грубокий надрез, до кости, и горячая кровь хлынет пульсирующей широкой струёй. Она умрет не сразу. Она успеет почувствовать липкий, ледяной смертный ужас. Этот ужас придаст ему сил, вольется в его душу сладким и целебным чувством победы. Ему надо много сил сейчас, очень много сил.

И вдруг что-то произошло. Рука с ножом, готовая сделать последнее движение, застыла. Чеченец окаменел. Маша услышала совсем рядом голос:

– Стоять! Руки за голову!

Как будто из-под земли перед ними выросли три силуэта. Три автомата наперевес уперлись в чеченца. Маша стала живым щитом.

– Я убью ее! – прохрипел Ахмеджанов. – Бросьте стволы! Я убью ее!

В зыбком предрассветном свете Маша заметила, что двое одеты в пятнистую камуфляжную форму, а один в штатском – темные джинсы и светлая рубашка. Она узнала в этом штатском полковника Константинова.

Константинов видел перед собой огромные темные провалы глаз на маленьком измазанном, почти детском лице. Голова девочки запрокинулась, у пульсирующего горла застыло широкое, чуть изогнутое лезвие. Оно прижалось к коже так плотно, что из-под него уже стекала маленькая темная капелька крови.

Повисла странная, какая-то пустая тишина. Казалось, даже время замерло. И вдруг в этой мертвой тишине нежно и пронзительно запел соловей. Чистые печальные звуки переливались в крошечном бездонном горлышке, долетали до побледневшей луны и гасли, словно тонули где-то в ковше Большой Медведицы…

Вадим почувствовал ноющую тупую боль в затылке. К горлу подступила тошнота. С трудом разлепив тяжелые веки, он увидел, что уже светает. Сквозь звон в ушах прорвался странный ласковый звук, напоминающий что-то из детства… Такой же мокрый свежий рассвет, даже не рассвет, а самый конец ночи, когда познабливает слегка, глаза слипаются, а тело кажется легким, слабым, немножно чужим. Высокие кружевные верхушки травы проступают сквозь мягкий, стелющийся к земле туман. «Это откуда-то совсем издалека, из детства, – подумал он, – соловей поет, поляна, редкий лесок».