Уинстон Грэм - С этим я справлюсь

Ширли дала мне ещё пощечину по другой щеке, и в голове у меня зазвенело. Одна девчонка подзадорила ее: «Давай, Ширли, бей еще, пусть она заревет». И Ширли продолжила, заехав мне сначала по одной, потом по другой щеке. Но меня, конечно, трудно было держать, я лягалась, брыкалась и в конце концов вырвалась, ударила Ширли головой в живот, шарахнула об стену и выбежала из подворотни. Они погнались за мной. Я мчалась как сумасшедшая, но они отстали только тогда, когда я добежала до своей улицы.

Но войти в дом я не решилась, – знала, как мне попадет, если явлюсь в таком виде. Из носа шла кровь, портфель я потеряла, все пуговицы на блузке отлетели, бретелька сорочки оторвалась.

Во сне я всегда в этом месте плакала и всегда старалась проснуться, потому что иначе сон начинался снова. Но когда просыпалась, оказывалось, что я вовсе и не плакала, глаза мои оставались сухими. Я вообще никогда не плачу, лет с двенадцати, разве что для дела.

Дальше мне никогда не снилось, но все в тот день пошло совсем не так, как я ожидала. Посидев немного у черного хода, я придумала историю, как меня сбил с ног велосипедист. Но едва переступи порог, увидела дядю Стивена; в тот день прибыл их корабль, и мама с Люси суетились на кухне, собираясь кормить его ужином. Я рассказала свою историю, её запросто проглотили, поскольку были крутились вокруг гостя и им было не до меня.

Но дядя смотрел на меня как-то странно. Мне стало не по себе, потому что я всегда им восхищалась и хотела бы на него походить, будь я мужчиной. Он был немного моложе мамы, высокий, симпатичный, но рано поседел.

Разглядывал он меня с ног до головы, потому что я повзрослела, приближался мой четырнадцатый день рождения. Помню, как я придерживала разорванную блузку на груди, когда он смотрел на меня, хотя какие у дяди Стивена могли быть на мой счет мысли? Но я понимала, что он глядит на меня глазами мужчины, и чувствовала себя почти взрослой женщиной.

После ужина он сказал, что сходит со мной туда, где меня сбил велосипедист, может быть отыщем потерянный портфель, и у меня духу не хватило отказаться. И по дороге он рассказывал про Южную Америку, откуда только что приплыл, а я расспрашивала о лошадях. Потом я нашла угол, где меня якобы сбили, и мы ломали голову, где может быть портфель, я будто случайно зашла в подворотню и обнаружила его возле кирпичной стены. Мы пошли домой и на полпути дядя Стивен вдруг спросил:

– Что же на самом деле случилось, Марни?

Я рассердилась, что он мне не верит, и вновь принялась за свою историю во всех подробностях, описывая и велосипед, и мальчишку на нем, и женщину, которая помогла мне подняться, и в чем она быта одета, и что сказала я, и что говорили другие; к тому времени я сама уже почти в это поверила.

Дядя Стивен не выдержал:

– Хорошо, милая, я просто спросил.

Но по его тону я поняла: он все равно мне не поверил, и рассердилась ещё больше. Весь путь домой я угрюмо молчала, пока у самой двери он спросил:

– Ты уже думала, чем будешь заниматься, когда окончишь школу? Что хочешь делать?

И я ответила:

– Мне хотелось бы работать с животными, лучше всего с лошадьми.

– Этого хотят многие девочки. А если не получится?

– Тогда не знаю.

– А что тебе лучше дается в школе?

– Ну, честно говоря, не многое.

– Ты не скромничаешь? Мама говорит, у тебя способности к математике.

– Да, считать я умею.

– И только? Ну ладно, Марни, на следующий год посмотрим. Я бы хотел помочь, послать тебя, скажем, на курсы секретарей, дать возможность повидать мир. В жизни много интересного, Марни. Тебе следует уехать отсюда.

В четверг, пятнадцатого, я одна начисляла зарплату. Правда, мне в помощь предложили Дженнифер Смит из технологического отдела, но я отказалась. В два часа дня я выписала чек на тысячу сто пятьдесят фунтов стерлингов и отнесла на подпись мистеру Холбруку. Потом отдала его вахтеру Говарду, который в сопровождении мастера Стетсона отправился в банк. Вернувшись, они принесли мне два голубых пакета наличных. К этим тысяче ста пятидесяти фунтам я добавила ещё двести пятьдесят – выручку от розничной торговли, потом принялась рассчитывать зарплату и раскладывать её по конвертам. Меня никто не беспокоил. К пяти часам три четверти работы были сделаны, и мистер Уорд, запирая деньги и готовые конверты в сейф, язвительно осведомился, уж не собираюсь ли я оставить мисс Клейбоун без работы.

Прошла ещё одна неделя. Я получила открытку от Сюзан.

«Погода шикарная. Завтра уезжаю в Шэнклин. Только что купалась. До встречи. С. К.».

Встретится она со мной, как бы не так!

Во вторник я подошла к одному из парней, работавшему на бумагорезке.

– Не мог бы ты мне оказать услугу? Я занимаюсь организацией вечеринки в субботу, и мы хотим устроить там игру. Мне нужно много небольших листочков бумаги, чтобы на них писать. Нарежешь?

– Конечно. Скажи только размер. И из какой бумаги?

– Из любой, только без линеек и не очень толстой. Размером примерно с почтовую открытку или чуть длиннее, на дюйм длиннее. Может быть, мне самой выбрать?

– Конечно, выбирай.

И я пошла за бумагой, а он её нарезал так, как я просила.

В четверг, двадцать второго, день выдался ветреный, по улицам несло пыль и листья. Осень наступала рано, мне было жаль тех, кто, отдыхал на море и теперь жался по углам, спасаясь от ветра. Но для конных прогулок погода вполне подходящая. Именно такая и нужна. Сегодня я принесла в сумочке тысячу двести чистых листков бумаги подходящего размера, скрепленных резинками в пачки по пятьдесят штук.

Марк облегчил мне задачу, уехав сразу после обеда. Говорили, поехал на аукцион в Сотби. Наверное, там выставили на продажу какой-нибудь древнегреческий прощальный кубок.

Выручка от розничной торговли за неделю составила немного – около трехсот пятидесяти фунтов, но мистеру Холбруку не обязательно было это знать. Я нахально выписала чек на тысячу сто девяносто фунтов, и эта сумма не вызвала у него никаких сомнений. Потом я даже жалела, что не рискнула на большее. Чек я отнесла Говарду, они со Стетсоном пошли за деньгами. Вернулись к двум тридцати, и я сразу принялась за работу: взяла первый конверт, открыла сумочку, вытащила восемнадцать листков бумаги из пачки и положила их вместо денег. А восемнадцать фунтов отправились в кармашек моей сумки. Дома я уже сравнивала одинаковое количество чистых листков бумаги и однофунтовых купюр в конвертах – на ощупь просто невозможно определить, где что.

Работала я в открытую, ничуть не прячась. Как я уже говорила, в комнате рядом стояли ксерокс, несколько шкафов с документами и картотекой и сидела девушка, мисс Гарри. Перегородка между нами из матового стекла не доходила до потолка, но увидеть что-то через неё было невозможно; я только слышала тихий шелест копировального аппарата, а она, возможно, – щелканье кнопок на моем калькуляторе да звяканье монет. Чтобы войти ко мне, нужно было сначала попасть в соседнюю комнату и сделать шагов шесть до моей двери, поэтому в моем распоряжении всегда имелось несколько секунд, необходимых, чтобы закрыть сумочку и принять невинный вид. Ведь если не считать небольшого изменения в конце каждой процедуры, я работала как обычно.