Александр Куревин - Лицемер

Стало понятно одно: отъезд мне запросто могут сорвать. Я увидел, как Али-Баба и Поваренок разговаривают с Климовым. Разумеется, Климов сделает то, что велит мафия. А я мыслями был уже в госпитале! Нет, так легко расставаться со своими планами не хотелось. Пришлось срочно прятаться в кусты. Успокаивал себя тем, что есть люди, которые чуть что, сразу в кусты, я же – лишь в крайнем случае…

Стал ждать «буханку». Если она не приедет сегодня, – думал я, – план по переселению в медучреждение можно будет считать сорванным, и готовиться к бою. Второго шанса мне просто так не дадут. Почувствовал волнение: придет буханка, или нет? Поймал себя на том, что грызу ноготь. Вот еще!

К счастью, она приехала! Я одним из первых прошмыгнул из своего укрытия в машину. Это я очень правильно сделал! Страждущих в это утро собралось больше, чем мог вместить автомобиль. Мне же до завтра ждать было не с руки.

В последний момент, когда «уазик» тронулся с места, я обернулся, посмотрел в окно и встретился взглядом с Климовым. «Упустили!» – казалось, прочитал я в его глазах. Мысленно показал ему неприличный жест.

Попасть в госпиталь было полдела. Главное – закрепиться в нем. Редчайший случай, когда мерзкое насекомое – клеща – можно привести в качестве положительного примера.

Проехав в ворота, «буханка» подкатила к единственному на территории высокому зданию – главного корпуса, судя по всему. В приемном покое доктор-сопровождающий сдал нас даме средних лет с сохранившейся фигурой. Очки в тонкой оправе придавали ей загадочный вид. Прибывших на осмотр она вызывала по одному. С чем приехали ребятки из других взводов, я не интересовался, чтобы не заболело то же самое. Хватало собственной головной боли, не считая отбитых костей.

Когда настала моя очередь, произнес свою легенду, про насморк и левую половину головы. Гайморит у меня правда был, только давно. Симптомы, однако, помнил.

Тетя оказалась технически вооруженной, достала инструменты отоларинголога и в шесть секунд определила, что никакого гайморита у меня нет. Положим, я и сам это знал, однако стало обидно, что так быстро раскусили. Почувствовал, что судьба моя висит на волоске. Сейчас докторша позовет: «Следующий!» – и все. Назад, в учебку, где меня никто не ждет! Точнее – ждут, но не так, чтобы это вызывало ответное желание скорой встречи.

– А мне бы еще к майору Гоменскому, – пролепетал я.

– А что у тебя? – спросила дама.

– У меня это… ребра болят при дыхании.

– Майор Гоменский, вообще-то, начальник кожно-венерологического отделения, – просветила меня докторша. Я, пожалуй, заржал бы, если бы не серьезность положения, в которое попал. Следовало заранее узнать, где работает заветный майор Гоменский, которому нужна дармовая рабочая сила.

Дверь приоткрылась, неведомый мужчина в белом халате, надетом поверх формы, как у всех здесь, спросил:

– Марь Иванна, вы скоро отстреляетесь?

– Это ты мне скажи, Палыч, скоро ли я отстреляюсь? Тебе очередь видна.

– Ясно, – сказал «Палыч», оценив толпу наших связистов. Дверь закрылась, я почувствовал, что соломинка, за которую схватился утопающий курсант Смелков, вот-вот обломится.

– Мария Ивановна, – робко позвал я.

– Откуда ты знаешь, как меня зовут? – удивилась она. Отвечая на вопрос Палыча, обо мне, видно, забыла совсем.

– Там, в направлении, только про насморк написано, – напомнил ей. – На слух я не жаловался.

Она улыбнулась.

– Может, тогда вы меня посмотрите?

– Хорошо. Раз на слух не жаловался, раздевайся.

Я снял «хэбэшку», Марь Иванна глянула на мои плечи, грудь, ребра – все синие – и по-мальчишески присвистнула, чем сразу завоевала мою симпатию.

– Ты в часть не хочешь возвращаться? – догадалась она. – Тебе, может, к хирургу надо?

– Не хочу возвращаться, – честно подтвердил я. – Мне к хирургу не надо, но, если вернусь, кому-то действительно может понадобиться… Мне бы к майору Гоменскому. Слышал, ему работники нужны.

Мария Ивановна задумалась. Судьба моя опять висела на волоске…

– Хорошо, – сказала она. Взяла какой-то бланк, набросала на нем несколько строк, и передала мне.

– Выйдешь из корпуса, пойдешь направо, последний корпус, у забора, почти в углу.

– Спасибо! – поблагодарил я добрую женщину. Хотелось сказать ей, подобно щуке, пойманной Емелей: «Может, и я вам как-нибудь пригожусь!», – да поскромничал. Узнай она, кто мой дядя, сама пришпорила бы воображение, и предлагать не пришлось.

Конечно, отец отмазал бы меня от армии и без дяди Васи. На призывном он сказал:

– Надоест расширять сознание, напиши, я тебя вытащу оттуда.

Отец категорически не хотел понимать, почему я, после успеха своей первой персональной выставки, вознамерился полтора года месить грязь сапогами.

– Из глины тоже можно что-то вылепить, – сказал я ему тогда.

– Да ты не глину месить будешь, а… – отец посмотрел на мать, присутствующую при разговоре, и не стал продолжать.

– Кроме всего прочего, папа, как я стал бы в глаза друганам смотреть, когда они из армии вернутся?

– Так ты из солидарности с ними?

– Нет, – вынужден был признать я. – Из солидарности с ними я поступал в институт.

–Ты сам выбрал технический ВУЗ, а не художественную академию.

– Сам, сам…

– Послушай, Олежек. Ты думаешь, будешь там наблюдать жизнь, людей, да? – с иронией спросил отец. – Помнишь у Жванецкого: «Что может думать об архитектуре мужчина, не имеющий прописки?»

– Это ты к чему?

– Тебе там, не выспавшемуся, голодному, затюканному работой, будет не до наблюдений. Поспать бы минут шестьсот! – станет главным желанием.

Следовало признать, с начала службы отца я вспоминал не раз. Однако и своей нити все же не терял. Пожалуй, я был единственным придурком в части, который, пройдя через какую-нибудь ситуацию, напрочь лишенную романтики, типа шкрябания деревянных полов куском стекла с последующим натиранием мастикой, или наряда по столовой в замызганной «бэушной» «хэбэшке», воняющей черт знает чем, потом радовался приобретенному опыту.

Серега спросил меня: «Может, ты мазохист? Тебе доставляет удовольствие оказаться в стремном положении?» – «Главное, не дать себя поставить в такое положение, после которого женщина надолго остается в положении», – отшутился я. Возможно, это был самый дурной каламбур в моей жизни, не знаю. Лишенный амбиций оратора, я направлял все свое честолюбие лишь в область изобразительного искусства.

При Сереге я однажды уже успел проявить себя, – когда отдыхали у Ромы в лазарете с солнечными ожогами. Попросив у доктора лист бумаги и карандаш, изобразил сержанта Шляхова, тогда еще вполне себе живого. Шляхов отличался шикарной улыбкой: вывернутые наизнанку губы, блестящая металлическая фикса, придавали его лицу выражение, будто сержант подглядывает в женской бане. С таким выражением я его и нарисовал, вложив в руки младшего командира на портрете некий листок. Подписал: «Сержант Шляхов рассматривает порнографический снимок». Слова «порнографический снимок» мне не понравились – слишком прямолинейно. Ластика не было, зачеркнул эти слова и поверх вывел: «Портрет Ломоносова». Немного поразмыслив, зачеркнул и Ломоносова. «Фотографию Анджелы Дэвис» – осталось в окончательном варианте. Серега захихикал, я поклонился…