Юрий Ситников - Притворщики

– Я – Глеб. Ульяна, а как вас по-отчеству?

– Да брось ты – свои люди, чего отчества-то городить? Ульяна я – и всё тут. Уф, Казик, ты обувкой-то не тряси, вишь какая чистота кругом. Полож ботинки в уголок. И баян на пол полож, только аккуратно.

– А почему вы в носках? – спросил я.

– Ну как же можно, – засмущалась Ульяна. – Мы хоть и в деревне живём, а всё ж люди образованные, грамотные. У вас подъезд-то как музей чистенький. На полу такие белые плитки лежат, сверкают – аж глаз слепит. Стены сияют, а этот, лифт-то, прям целая комната с зеркалом. А мы ж с Казиком не свиньи какие-нибудь, понятие имеем – раз в чистый дом зашли, так обувку у порога снять надо.

Это атас, подумал я, и сразу же кивнул гостям на ванную комнату.

От нашей квартиры Ульяна осталась в полном восторге.

– Хоромы в чистом виде. Как люди живут, Казик, сыночка, иди, посмотри на балкону. Ой, какая у вас балкона большая. Ой-ой-ой, мать честная – высотища! Голова кругом пошла. Казик, выйди с балконы, выйди я сказала, голова закружится, свалишься вниз.

– Идите пить чай, – позвал я.

– А где ж родители, Глеб?

– В отъезде, – уклончиво ответил я.

– Стало быть, ты один пока дома?

– Один.

– Глебушка, ты уж не серчай на нас, ты уж войди в положение, разреши две недельки у тебя пожить. Акромя тебя и Кузнецовых мы в городе-то никого не знаем. Не губи нас с Казиком. Очень просим! Я прошу, и Казик просит. Казик! – Ульяна повысила голос и строго посмотрела на жевавшего бутерброд сына. – Хватить жрать, проси Глеба.

– У нас в Москве важное дело, – повторил Казик. – А жить негде.

Наверное, в тот вечер у меня было сентиментальное настроение, поэтому я дал Ульяне с Казиком добро. Пусть живут, от меня не убудет.

Чуть погодя я узнал, что Ульяне пятьдесят два года, она всю жизнь проработала дояркой и имеет несколько почётных грамот. Казику четырнадцать (надо же, мне казалось, ему лет одиннадцать), он поздний ребенок и, по словам Ульяны, обладает гениальными способностями.

– Кузнецовы ваши родственники?

– Дальние, – махнула рукой Ульяна. – Наташа Кузнецова, дочь Варвары Кузьминичны, вышла замуж за Володьку Гурьянова, приемного сына Петра Ивановича, двоюродного брата Маринки Иванеевой. А Маринка моему мужу кумой приходится.

Легче застрелиться, чем понять, что она сейчас сказала.

– А в Москве впервые?

– Ну что ты! – Ульяна даже оскорбилась моему вопросу. – Ты вот думаешь, раз в деревне живут, значит, света белого не видят. Не-не-не, у нас культура на уровне. В каждом доме телевизор есть. Прикидываешь, да? Холодильники, стиралки там, всё чин-чином. А я, чтоб ты знал, в Москву-то уже четвёртый раз приезжаю. Вона как! В семьдесят втором году меня мама в ушную больницу привозила – на консультацию к ушнику. Мы тогда в доме колхозника заночевали. Второй раз я в Москву в начале девяностых приезжала, когда золовка новоселье устраивала. А третий раз лет десять назад на золовкин юбилей.

– Почему сейчас к ней не поехали?

– Так поругались же насмерть, я к ним теперь ни ногой. Казик, сыночка, устал, да? Спать хочешь?

– Нет.

– Как нет? Весь день на ногах.

Я разместил их в гостиной: в распоряжение Ульяне отдал двуспальный диван, Казику раздвинул широкое кресло. И если он, едва только лёг, сразу уснул, то Ульяна отдыхать не собиралась.

– Я не устала, – сказала она, пройдя на кухню. – Давай посуду помою, Глеб.

– Не надо, я уже загрузил посудомоечную машину.

– Это как же?

Пришлось объяснить и показать.

– Японский городовой! Сама посуду моет. Ты погляди. Вот что значит город! Столица-матушка наша. Куда ни глянь – везде красотища. Мы с Казиком когда в метро спустились, прямо онемели оба. Музей! В чистом виде – музей. Всё в мраморе, колонны высоченные, стены, потолок в картинах. Ну ведь музей же, Глеб. Жаль только, поезда часто пускают, грохочут как оглашенные, сосредоточиться мешают. И людей много: бегут, как бешенные. Во народ, кругом такая красота, а им хоть бы хны. Мы с Казиком на каждой остановке выходили.

– Зачем?

– Знамо зачем – фотографироваться. Двести пятьдесят раз сфотографировались. Покажем фотографии у себя в «Захрюкино» – обзавидуются. Ой, ну как у вас просторно – дворец. В чистом виде дворец! У золовки-то квартирка поганенькая. Ага. И подьезд серый, стены исписаны, лесенка грязнюча, а у вас – шик.

Когда Ульяна начала клевать носом, я уговорил её пойти и лечь спать.

– Да, да, – кивала она, непрестанно зевая. – Пора. Уморилася за день. Спокойной ночи, Глеб.

В комнате я углубился в чтение статьи.

***

Утро началось с зычного голоса Ульяны. Сначала мне показалось, она ругает Казака, но прислушавшись, я услышал следующее:

– Четыреста восемьдесят одни умножить на двести сорок восемь.

Раздался тихий голос Казика.

– Чётче говори. Чётче, идиота кусок! Семьсот девяносто два умножить на триста восемь.

Казик заговорил. Ульяна заорала:

– Чётче, сказала, болван неотесанный! Что ты бормочешь себе под нос? Вырабатывай голос, чтоб дрожало всё кругом, когда ты говоришь! Чтоб земля дрожала. Кретин тихоголосый!

Я усмехнулся. Помнится, вчера Ульяна называла Казика исключительно сыночкой, теперь же, без свидетелей, позволяет себе более резкие выражения.

– Чётче, ирод!

Я встал, оделся и вышел из комнаты. Моё появление в гостиной воспринялось, как праздник.

– Глебушка, – заулыбалась Ульяна. – Проснулся уже?

Ты так орала, подумал я, что не проснуться мог только покойник. Казик, к моему удивлению, стоял на голове. При виде меня, он закряхтел, встал на ноги, и его лицо густо залилось краской.

– Казик, сынуля, – пропела Ульяна. – Или, умойся, лапочка.

Казик выбежал из гостиной.

– Глеб, а завтрак уже готов. Ты извини, я уж тут похозяйничала маленько, картошечки пожарила. Только без сальца. Сальца у вас в холодильнике не нашла. Закончилось поди.

– У нас его и не было, – усмехнулся я, представив лицо Дианы от фразы «жареная картошка с салом». Она бы с ума сошла. Диана постоянно на диетах, постоянно мучается: хочет есть и никогда не позволяет себе лишнего. Практически любая вкусная еда под запретом. Сладкое, мучное, жирное, саленное – это табу. Диана ест, как птичка, боится испортить фигуру. Такой у неё бзик.

Правда иногда она срывается. Такие дни, точнее ночи, случаются нечасто – раз пять в год. Диана просыпается среди ночи со зверским аппетитом, в каком-то полугипнотическом состоянии идёт на кухню, открывает холодильник и начинает есть. Ест всё, что вредно: сладкое, мучное, жирное. Наедается до отвала, возвращается в спальню и засыпает. А утром говорит, что не помнит, как ночью выходила из комнаты. Не знаю, может, правда не помнит, а может, и лукавит. Она ведь актриса.

Вернёмся к завтраку. Увидев жареную картошку, я присвистнул. Я, конечно, люблю всё жаренное, на диетах не сижу и прочей фигней не страдаю, но картошка Ульяны это что-то особенное. Сковорода наполовину заполнена маслом (как выяснилось позже, сливочным) картошка им буквально пропитана – холестерин зашкаливает. Ульяна сокрушается, что в доме нет сала.