Сергей Валяев - Кровавый передел

Надеюсь, Полина получит послание из смородинского края, а получив, истолкует его верно. Если, естественно, Клава-Репродуктор с душевного перепугу что-нибудь не спутает.

Я сел в прогретую машину. В её тени лежали куры, привычные, должно быть, к колесно-моторным механизмам. Я отъехал, а они продолжали пылиться, как использованные куски газет…

Вечер удался на славу. Евсеич, как и обещал, прибыл при параде. В пиджачке с медалями. Я повинился перед ним, обнял за плечи и продемонстрировал «невесту» Джульетту. Во всем её бахчевидном объеме. Тузик лежал рядом. С виноватым выражением солидоловых глаз.

— Так это… вот-вот раскошелится… — сделал вывод дедок. — Богатая на урожай… Ишь гульнули…

— А это… принять урожай в закрома родины, — спросил я, — можно?

— Так они сами… пуляют… — удивился Евсеич. — Да не боись, Саныч, буду на подхвате…

Мы поднялись на сиреневую веранду. Я включил слабенький светильник на столе. Летучие мошки тут же завели хоровод у светового пятна. Бутылка водки заискрилась, как новогодние гирлянды.

— Эт правильно, — заметил дед Евсей. — Чтобы руки… того… как клещи…

— На том и стоим, — согласился я, открывая бутылку. — Эх, ухнем.

А как же традиции учения Шаолиня? Вопрос справедливый. Отвечу. Ну, какой может быть Шаолинь, если на душе так, точно гиппопотам навалил кучу? Жена улетела к черту на рога, бандиты переквалифицировались в коммерсанты, Тузик нагулял неожиданное хозяйство… Ну, какое может быть, к такой-то матери, учение, если оно не способно очистить душевное пространство. Так что будем очищаться проверенным и естественным способом.

И мы ухнули. И так, что от нашего спиртового дыхания передохла вся мошкара в радиусе взрыва авиационной бомбы времен Бородинского сражения. Но душа повеселела. Уехала Жена? Вернется, кр-р-расавица. Ца-ца-ца! Коммерсанты пер-р-реквалифицир-р-руются, папа их туз начальник, [265] Задний проход (жарг.). в бандиты. Джульетта выпулит маленьких тузиков, и я подарю их всем. Кого знаю. От всего сер-р-рдца. Ца-ца-ца!

Что же потом? Я поплыл, угодив в плотное туманное облачко, которое и подняло меня, и понесло, качаясь лодочкой… То есть я находился в таком прелестно-беспомощном состоянии, что меня можно было тридцать три раза пристрелить. Было бы кому. Правда, я находился под надежной защитой Евсеича. Который пил через одну (бутылку) и следил за роженицей на сене.

Затем я уплыл на облачной лодочке в немаркую зыбь, похожую на болото. И там, уткнувшись воздушным качагом [266] Качаг — лодка (жарг.). в кочку, остановился на кратковременный отдых. И все — плотный туман забытья накрыл меня, как когда-то мама накрывала Саньку ватным одеялом…

Пробуждение мое было ужасным — будто в моих мозгах прорубили окно в легендарную страну ацтеков Эльдорадо, известную не только золотыми плевательницами на каждом углу, но и перцем «экстра-чили». Было такое впечатление, что меня год водили по горным тропам, вскармливая исключительно этой сладко-знойной, питательной пищей.

Я вывалился из веранды и кубарем слетел к бочке с дождевой водой. И буквально нырнул в нее. Весь. Но по пояс. И принялся отмокать, как хумарный — больной после наркотического похмелья.

Да уж, славный вечерок был. Как говорится: тут помню, а тут как в дуде у макаки. Нехорошо, Алекс, некрасиво. Так себя вести. Жена упорхнула птичкой, но ведь вернется. И найдет тебя в бочке в качестве проспиртованного овоща, ей-ей.

Вынырнув из мглистого пространства сконцентрированного количества дождя, я глубоко вздохнул… И так остался. С открытой пастью, точно глотатель шпаг. (Или шпал.) Конечно, нетрудно было догадаться, по какой причине.

Мама моя родная! У брюха счастливой суки тыкались махонькие, лобастенькие, слепые лабзики. [267] Собаки (жарг.). Их было… Мне показалось, что у меня троится в глазах… Присев, я попытался сосчитать урожай… Кажется, пора открывать собаководческую ферму имени В.И.Ленина. М-да. Короче говоря, с трудом, но насчитал чертову дюжину маленьких тузенбахов. Тут и счастливый папаша после утренней оздоровительной пробежки задышал мне под руку, мол, вот какой я молодец. Ца-ца-ца.

— Молодец-то молодец, — сказал я ему. — А мне что делать? Менять профессию?

Тузик не ответил, сделав вид, что уже вовсю занят воспитанием подрастающего поколения.

Профессию я не поменял. Но все равно пришлось осваивать кинологические навыки. Под руководством Евсеича. Который, как выяснилось, принял самое активное участие в процессе появления новой жизни. «Крестный» научил меня не наступать на щенков, поить их молоком и подавать голос хозяина. Лабзики от такого внимания росли, как огурцы на грядках. И через месяц — все старушки Смородина крестились, когда я выводил стайку крепеньких волкодавчиков на прогулку.

Да, пламенная беспородная любовь принесла неожиданный результат — на мой взгляд, вся хвостатая команда могла быть отправлена на выставку «Лучшие собаки России». В Монте-Карло.

Что и говорить, картина была достойна кисти художника Репина, однажды уже упоминавшегося, когда я устраивал игрища на солнечной полянке близ речки.

Я возился с ними, как с детьми. Не побоюсь такого сравнения. Однако, признаюсь, начинал понимать, что питомцы нуждаются в профессиональной подготовке. Если я не хочу испортить псов и сделать из них шкодливых бандюг, тягающих соседских кур. Что начало происходить с пугающим постоянством. Тут ещё и Евсеич затуманился, признавшись потом, что в Смородине назревает бунт. Против меня и «братьев наших меньших». А что может быть страшнее русского бунта, беспощадного и бессмысленного, повторим за братушкой Александром свет Сергеичем.

И пришлось мне через Никитина находить специалиста, способного взять ответственность за светлое будущее всей мохнатой команды. Он, крепенький, как столб на границе, приехал с моими друзьями. На отремонтированном джипе. Провел научно-исследовательскую работу и, выбраковав двоих «интеллигентов» (Муню и Персика), остальных увез служить родине. На новых пограничных рубежах РФ.

Я вздохнул с облегчением — и оглянулся окрест. Ба! Первые признаки осени. За всеми хозяйственно-собачьими хлопотами я совсем позабыл про любимую Жену, грызущую гранит науки в далеком далеке.

Как она там? Не пора ли вернуться в дом родной? К одичавшему, пропахшему, как собачий чулок, мужу. Нет, я постоянно звонил Нике, и та сообщала, что у журналисточки все o'ey.

А телеграмму? Телеграмму она получила, помнится, поинтересовался я? Москва пообещала узнать и потом сообщила, что да, Полина благодарит меня за телеграмму. За пожелания счастливой учебы. Какой учебы, удивился я. Про себя. Но не придал всем этим мелким странностям должного внимания, решив, что в Бостоне мой текст переврали в сторону общей стерилизации.