Сергей Валяев - Кровавый передел

Я вернулся в город на попутном товарняке. Хорошо, что подвернулся железнодорожный состав, идущий в нужном мне направлении.

Потом был вокзал, моя холодная автостарушка, медленная поездка по утренне-туманным улицам. Мне повезло, что случился сильный туман. В таком, молочно-кисельном, тумане легко потеряться, и в этом смысле мне повезло.

Подъехав к дому, где находилась конспиративная квартира, я обнаружил тошнотворную суету ведомственных служб. Я заметил чины ГБ и среди них Фроликова. Стоял милицейский, канареечного цвета уазик и фургон «скорой помощи». Из подъезда, я заметил, вынесли носилки, накрытые простыней и туманом. Еще я заметил молодого бойца в бронежилете — ему перевязывали руку его же боевые товарищи… Я все это впечатал в мозг — и нажал на акселератор. Машина скользнула в туман, как в реку. И река времени спасла меня.

Что же дальше? Я понял: случилось то, что не должно было случиться. Я понимал, но не верил. И поэтому оказался на заднем сиденье чужого автомобиля. Это было личное авто Орешко. Он беспечно выходил из подъезда дома своего, щурился от лимонного солнышка, раскланивался с дворовыми собаководами. Со стороны походил на процветающего адвоката, берущего взятки борзыми щенками.

Он плюхнулся в машину — уютно заурчал мотор. Я приставил указательный палец к шее водителя и угрожающе приказал:

— Хенде хох!

Орешко обомлел — нельзя терять бдительности. Тем более в собственной колымаге, похожей на гроб с колесиками. Легкой затрещиной я привел приятеля в чувство собственного достоинства.

— Орех, дыши глубже…

Приятель с недоверчивостью обманутого супруга покосился назад… Через мгновение он полоумно рвал горло и брызгал слюной. По его мнению, я идиот, если позволяю себе такие шутки, и вообще… меня ищут…

— Кто?

— ПГУ. [1] FПервое Главное управление КГБ СССР.

— Ууу, — удивился я. — С каких это пор разведка занимается нашими внутренними делами?..

— Не знаю, — буркнул Орешко. — Тебе куда?

— Пока туда, куда и тебе, товарищ Альтшулер, — ответил я.

— Чего? — не поняли меня.

— Извини, устал, — проговорил я. И задал вопрос, который следовало бы задать самым первым: — Что с Николаем Григорьевичем?

— А ты не знаешь? — удивился мой приятель.

— Догадываюсь.

— Самоубийство. В своем кабинете.

— Ха, — сказал я. — И ты веришь?

— Саша, мое дело маленькое, — проговорил Орешко. — Сижу в своем болоте, на своей кочке и квакаю. Когда следует приказ. Кстати, наш ГПЧ сгорел в высших слоях атмосферы, как только сынок затащился в самолет…

— Так ты в другом болоте? — спросил я.

— Болото то самое. Кочка другая, — хмыкнул приятель. — Из молодых. Правда, болтливый, как баба… Хотя прогрессивный…

— Поздравляю, — задумался я. Город летел за окном. Праздный, грязный городишко, пережевывающий без жалости и чести судьбы. Мог ли я обижаться на Орешко? Нет, разумеется. Он как все. Все мы сидим в затхлом, гнилом болоте, все и каждый на своей удобной, тухлой кочке. И все дружно квакаем здравицы самым жабастым жабам. Ква-ква! Уррра!.. Спасение в проточной воде, но реки пересохли, превратившись в дым… туман… Попытки взбаламутить болото камнями тщетны — болотная жижа непобедима: затягивает в мертвую тину небытия всех, кто смеет спрыгнуть со своей нормированной кочки. Поздравляю, — повторил я.

— С чем, Саша?

— С новым хозяином. Служи ему верно…

— Зря ты так, Алекс, — сказал Орешко. — Он ещё будет играть первую скрипку…

— Как? — вскинулся я. — Что ты сказал: первую скрипку?.. — И захохотал. И хохотал так, как никогда в жизни не смеялся. Бывают такие клинические происшествия в нашей малопригодной для веселья жизни. И на глазах у меня от смеха были слезы.

Мой приятель меня не понимал и обижался, как ребенок:

— Селих, ты точно съехал с резьбы. Лечись на голову… Во, придурок счастливый… — позавидовал со своей кочки. — Делает что хочет, гад такой…

— И ты делай, — посоветовал я.

— Нельзя, — вздохнул. — Жена, дети, карьера…

— Быть тебе генералом, Орехов, — пообещал я.

— А тебе в гробу, — огрызнулся приятель. — В цинковом…

— Почему?

— Мне так кажется, — сказал Орешко. — Между прочим, ботают, что Сынишку ГПЧ кто-то сделал. Два зуба он Родине оставил.

— Ну? — удивился я. — Легко расплатился с Родиной, поц!

— И что интересно: сто тысяч баксов не реквизировали…

— Да? Дела, — покачал я головой. — Должно быть, били по идейным соображениям.

— Точно, — радостно согласился мой собеседник. — По самым идейным… Молодец!..

— Кто?

— Ты!

— Я?

— Ладно, брат, не валяй ваньку. В одной Конторе работаем. Как на базаре: цыган дохлую лошадь через тростник надувает и все знают, кроме покупателя…

— Не знаю, не знаю, — ответил я. — Я бы сто тысяч поимел бы… И сдал бы в Министерство финансов… Или в Центробанк…

— Ааа, — огорченно отмахнулся Орешко. И я его понимаю: для Центробанка это капля в море, а вот для гражданина… Это ж можно приобрести космическую ракету и вместе с домочадцами, кошками и собаками улететь на планету Марс разводить яблоневые сады и картофельные поля.

Потом мы попрощались. Орешко уехал служить Родине на свою персональную кочку; я же отправился гулять по городу, столице нашей Родины. Я люблю Родину, и с этим ничего не поделаешь. Ее не выбирают, она выбирает нас. Тут надо заметить, что всевозможные, слюнявые, носатые мурла нашей интеллигенции упоминают, по случаю и без, фразу, приписывая её великому яснополянскому старцу, о том, что патриотизм есть последнее прибежище негодяя. Господа, суки картавые, лжете, падлы нехорошие! Говорил лорд Великобритании (фамилию, к сожалению, не помню), и говорил он следующее: и даже последний негодяй ищет прибежище в патриотизме. Чувствуйте разницу, господа соврамши! Не люблю, когда меня заталкивают на мерзкую кочку, да ещё и голову посыпают пеплом бесславия и ненависти к своей же стороне. Я сам буду решать, что и кого любить и что и кого ненавидеть. И хватит об этом.

Я долго гулял по любимому городу. Наверное, я с ним прощался. Не знаю. Потом в сиреневых сумерках я позвонил по телефону, номер которого я запомнил по счастливому билетику.

— Да? Алло? Я вас слушаю, — услышал женский голос. Трубка шумела, как морская раковина.

— Здравствуй, Лика, — сказал я.

Она помолчала. Было слышно, как шумит далекое, холодное, мутное море. Потом она медленно проговорила:

— Здравствуй, Александр.

— Вот, позвонил. Обещал.

— Спасибо.

— Что-то случилось, Лика? — спросил я. — У тебя такой голос?

— Семен Петрович умер, — ответила она. — На море. Сердечная недостаточность, сказали врачи. Вот.

— Прости, — сказал я. — Тебе помочь?

— Нет, все в порядке, — ответила. — Просто все… все как-то неожиданно. Был человек — и нет человека…