Сергей Валяев - Миллионер

— Налей водочки, — голос, выполняющий роль «ракетодрома», возвращает меня в серую подсобную действительность.

— Сидим, как в мешке, — говорю и разливаю праздничную по стаканам. За тебя, милый мой Плесецк!

Ирэн не понимает моего аллегорического образа, да это ей не нужно. Она полностью согласна с существующими положением вещей, благополучная женщина: удачная работа, добросовестный муж, прилежные дети, сперматозоидный любовник. Что ещё надо для приятного восприятия мира?

— Будем живы, — и пьет водочку мелкими глоточками, будто кубинский аперитив «Фидель Кастро», от которого (напитка) случаются ужасные поносы или запоры.

Ее пожелание весьма кстати — надо выживать в предлагаемых условиях. Стоя на краю пропасти, не надо суетится — лучше закурить и подумать, что делать дальше. Госпожа Фирсенко выуживает из кармана фирменного халатика пачку «LM». Я прошу сигаретку — не курю, но порой после удачного полета позволяю отравиться ароматной отравой.

— Проблемы? — интересуется баловница. — Три «Праздничной» не многовато ли тебе, дорогой?

— Нормально все. Отдыхаю, — отмахиваюсь. — Только надо позвонить по телефону. А то мой отключили, — вру, — за неуплату.

— Бабок нет?

— Их немеренно, — не вру, — осталось только взять.

— И сколько?

— Миллион долларов, — бухаю правду.

Конечно, мне не верят. И я бы не поверил такому бредовому измышлению.

— Лгунишка, — целует меня в лоб и уходит трудиться на рабочее место, приносящие семье добрый прибыток.

Я вновь набираю номер телефона магазина стройматериалов. Надеюсь, линия не находится на прослушивание? Узнав знакомый басистый голос приятеля, говорю:

— Антошка-Антошка, пойдем копать картошку?

— Ха! М`ука! — узнает и радуется. — Говорят, мелишь муку на своей мельнице?

— Кто говорит? — глуплю.

— Трудовые и крестьянские массы.

Я понимаю, ещё чуть-чуть и стану героем народного эпоса. Смеясь, Антон, объясняет, что имеет в виду: бои и трупы в моей квартире и около. Я перевожу дыхание: не о миллионе речь. Не хватало в это гнилое дело путать местную голодную шпану. Не успеешь вздрогнуть жилами, возьмут на красный галстук, [5] Взять на красный галстук — перерезать горло (жарг.). да затыркают в песчаную почву Серебряного бора, и вся недолга.

— Цветные [6] Милиционеры (жарг.). выпустили? — задает вопрос Антей. — Во времена: десяток дохлых — и свобода!

Я отвечаю, что жизнь заставила их это сделать, поскольку во время всех печальных событий находился на торжественном приеме правительства РФ в честь независимости государства Гондурас.

— А какие проблемы, Славчик?

Я коротко излагаю просьбу: потерял дружбана Сухого на этом приеме, и очень хочу увидеть его или услышать. Тушинский вор в законе обещает поискать «спортсмена» в каменных джунглях мегаполиса, и на этом наша беседа заканчивается.

Не знаю, правильно ли поступаю, да не обращаться же за помощью к подозрительному «охотнику на людей». Такой волонтер снимет скальпель без долгих размышлений и будет по-своему прав.

С подвернувшимися работягами подсобки я добиваю две бутылки «Праздничной» и начинаю чувствовать себя куда легче. Праздник всегда с нами!

К черту всех и все! Весь сценарий нашей жизни уже прописан ИМ, и дрыгаться на веревочках обстоятельств, не имеем смысла. Нужно принимать жизнь такой, какая она есть. Суждено угодить под звенящий трамвай, значит так оно и надо: пздц! Предназначено кирпичу упасть на дурную головушку? пздц! Пристрелят — пздц со мной! Одним мифологическим чудаком на свете будет меньше.

Выпав из универсама, поплелся в родное гнездо № 19. Плевать, что там могу обнаружить гору трупов. Это не мои проблемы — это проблемы капитана Горкина. Я бы на его месте установил круглосуточный пост в квартире, чтобы не ездить туда-сюда и не жечь казенный бензин.

Вероятно, лишняя водка разжидила мои последние мозги и попорченную азиатскую кровь: окружающий мир освещался розоватым оптимистическим светом, и было впечатление, что смотрю на него через линзу, наполненную водой. Искаженные люди были милы, смешны и шарахались от меня, как от рогатого. Я пытался ловить их и орал нечто запредельное:

— Дорогие мои! Любите меня, как я вас люблю! Любовь спасет мир и всех нас, грешных!

Граждане, привычные к мстительному мату и повседневной ненависти, хотели, было вызвать «санитарный» транспорт из лечебницы имени Сербского, чтобы там мне, восторженному психопату, вправили мозговые извилины куда надо, да я передвигался ходко и непредсказуемо, как шаровая молния.

Правда, некоторые плутоватые соотечественники, решив, что сие положительное безобразие снимается скрытой камерой, скалились, точно дурочки, и тыкали пальцами в стоящие автобусы, где, по их мнению, прятались операторы.

Пьяному море по колено, и собаки не кусают, и трамваи не ходят, и кирпичи не летают по небу — это про меня.

Родной двор встречает счастливчика привычным мещанским покоем и отсутствием тел у помойки. Что радовало всех, в том числе и меня.

— Тетя Клава! Nо psrm! — поприветствовал сжатым кулаком дворничиху, как это делали антифашисты в далекой испанской Гренаде в 1936 году: мол, «no pasaram» — враги не пройдут.

Потом, отмахав оторопелым старушкам на лавочках, как это делают астронавты-космонавты по возвращению на родную планету, я неверным, но упрямым шагом совершаю марш-бросок на свой этаж, пятый, между прочим, господа хорошие. Марш-бросок — это когда каждую площадку берешь броском всего тела. О-о-очень неудобно!

Слава Богу, соседушко Павлов оказался дома, и я предстал перед ним, как лист перед травой. Павлин Павлинович открыл щербатый рот, где горбатилась хлебная горбушка:

— Выпустили?

— Впстли, — ответствовал я. — Клчи?

— Хорош, — пережевывал пищу и переживал. — Давай уж открою, горе. Что случилось с лицом-то?

— Пздли!

— А Илюша-то где?

— Не зна!!!

Последнее, что помню, привычный запах родного клоповника и выцветившие обои коридора. Потом меня кружит, как на детской карусели, все быстрее и быстрее, и центробежная сила швыряет беспомощное тело в серый мешок небытия.

Сколько времени и где плутала моя нетрезвая и растрепанная в лоскуты душа, трудно сказать. Наверное, болталась в низшей пуст`оте мироздания, как в земной прорубе мотается кусок духовитого говна.

Во всяком случае, пробуждение мое было ужасно: во рту, точно в проруби, вместо головы — битое колено португальского форварда Фигу, а перед больными слезящимися глазами монокль вечности.

Прошуршав шершавым языком в штампованной пасти в поисках спасительного оазиса с озерцом и пальмами, я ещё больше разлепил глаза до состояния осознания настоящего. Лучше бы этого не делал!