Ольга Баскова - Бриллианты с царской иконы

А вскоре радостный Коля, которого лицейские товарищи обнимали у классной комнаты, был выпорот на их же глазах.

Такое наказание в лицее применялось впервые. Но, как сказал директор, эти стены еще не видели столь дерзкого ученика.

В тот же вечер Савин сбежал к бабушке с твердым намерением не возвращаться. Его выпороли на глазах друзей – и это было самым большим унижением в его жизни.

Престарелая статс-дама, узнав обо всем, заметалась, как курица, за которой гонялся повар, заохала, заахала и распорядилась возвратить обратно обнаглевшего внука.

Однако Коля проявил стойкость.

– Отвезешь в лицей – убегу, – твердо заявил он, и старуха поняла, что мальчик не шутит и не угрожает.

Она затрясла всеми своим родинками на обвислом подбородке и кивнула:

– Хорошо, поживешь пока у меня. Когда приедет отец, мы решим, что с тобой делать.

Герасим Сергеевич, услышав о позорном поступке сына, сначала отправился в лицей, где горбатый директор довольно недвусмысленно дал понять, что больше не хотел бы видеть в этих благословенных стенах такого воспитанника, и поручик Савин, приехав к матери, заперся с ней в комнате.

Коля пытался подслушать, но из щели доносилось только шушуканье, напоминавшее шуршание камыша, и мальчик вернулся на диван, забрался с ногами на мягкую белую обивку и положил голову на спинку.

Он решил настаивать на своем, пока его не заберут из лицея. Конечно, жалко было расставаться с друзьями, но смотреть на них после позорной экзекуции он тоже не мог. Нет, нет, ни за что он туда не вернется, даже если любимый папенька тоже пригрозит его выпороть.

Когда бабушка и отец вернулись в гостиную, Коля сжался, готовясь выстрелить хлесткими фразами, но Герасим Сергеевич, усевшись рядом, неожиданно ласково потрепал сына по пшеничным волосам.

– Ты не должен обижаться на директора, – сказал он мягко. – Так воспитывали спартанцев, и из них получались великолепные воины.

– Я туда не вернусь. – Голос мальчика сорвался, и непрошеные слезы заструились из глаз. – Не вернусь, не вернусь.

– Не вернешься, – вдруг поддержал его папенька. – Завтра я отправлюсь в Санкт-Петербург. Там тоже есть хороший лицей. Ты слышал, что знаменитый Царскосельский давно переведен в столицу? – Сын покачал головой, не выказывая радости. – Мой мальчик, ты должен получить хорошее образование. Это нужно прежде всего тебе.

Коля прижался лбом к плечу отца, пахнувшему почему-то – а может, показалось? – еловой хвоей.

– Да, я понимаю, – ответил он.

– Вот и умница. – Герасим Сергеевич снова потрепал сына и встал. – Пока поживешь у бабушки.

Коля не возражал. А через три дня его отвезли в Петербург, в новый лицей, в котором он проучился всего три года.

Проклятая латынь и тут давала о себе знать, но покинуть лицей пришлось по другой причине.

Коля так прикипел к театру, что уже не мог прожить без его веселой атмосферы, без хорошеньких актрис, блиставших на сцене, без особенного запаха.

Вместе с новым приятелем, чем-то похожим на Ваню Полетаева, рыжеватым и коренастым, они облюбовали театр «Буфф» и пропадали в нем все воскресенья и праздники, хотя по уставу лицея посещать увеселительные заведения категорически запрещалось.

Коля, словно испытывая судьбу, копил деньги, чтобы купить билеты в первых рядах, и однажды оказался лицом к лицу с генералом Треповым, петербургским градоначальником. Каким-то особым чутьем сей муж угадал, что перед ним лицеисты, нарушившие закон, и его невыразительное лицо стало каменным.

– Ваши фамилии, – обратился генерал к Коле и его товарищу.

Друг побледнел, как-то съежился, а Коля выступил вперед и гордо выпятил грудь. После того как его высекли на глазах товарищей, он ничего не боялся. Мальчик рос, развивался физически, но чем дальше, тем больше ему хотелось проказничать и дерзить.

– А вам зачем? – Он вскинул голову и нагло посмотрел на Трепова.

Такой вопрос застал градоначальника врасплох.

– Так вы ответите мне? – гаркнул генерал, багровея.

Михаил, новый лицейский товарищ, тоже любитель пошалить, но умевший вовремя останавливаться, прошелестел:

– Николай Савин и Михаил Воронов.

Трепов обернулся к адъютанту, с удивлением взиравшему на бесцеремонных подростков.

– Запиши фамилии этих весельчаков.

Молодой адъютант, с едва пробивающимися усиками, тут же исполнил его приказание.

Коля надул щеки и вдруг выпалил:

– Позвольте узнать, кто вы?

Генерал побагровел еще больше, кровь, от злости прихлынувшая к коже лица, казалось, просочится через поры.

– Вы не узнаете градоначальника? – спросил он сквозь зубы, а Савин кивнул:

– Миша, запиши.

Воронов похолодел. Его узкое личико стало белее простыни, коричневые веснушки делали его похожим на перепелиное яйцо – таким же пестрым.

– Извините, господин генерал, он шутит. Извините, – лепетал он, однако Николай не унимался:

– Я не шучу. Мне действительно было интересно, кому понадобились наши фамилии. Теперь знаю.

Трепов смерил его взглядом, способным убить человека с более нежной душой, и развернулся, кивнув адъютанту.

Михаил с ужасом смотрел им вслед.

– Зачем вы так разговаривали с ним? – спросил он Колю, по-прежнему стоявшего в позе полководца, выигравшего сражение. – Разве вы не слышали про Трепова? Он этого так не оставит.

Савин усмехнулся:

– Разве я не имел права спросить, кто хочет знать мою фамилию? Почему я должен называть ее каждому встречному?

– Но он был в форме, – парировал Воронов.

Савин не повел и глазом:

– Вот именно, каждому встречному в форме.

Михаил отошел от товарища, решив, что Николай совсем сошел с ума и лучше держаться от него подальше. Ни к чему хорошему такие шалости и шутки не приведут.

И оказался прав. О дерзкой выходке доложили директору.

Когда приехал Герасим Сергеевич, чтобы договориться о переэкзаменовке сына по латыни, директор сообщил ему, что таких учеников у них еще не было и не будет.

Это означало только одно: его сына не хотели видеть среди лицеистов.

И отец забрал Колю домой, а на следующий день пригласил жену, чтобы поговорить о дальнейшей судьбе их отпрыска.

Все эти события сейчас промелькнули в голове юноши, и он, тихо спустившись по лестнице, заглянул в комнату.

Фанни Михайловна ничего не говорила, только смахивала слезы со своего тонкого лица. Она знала, что, каким бы долгим ни был разговор, в конце Герасим стукнет кулаком по столу и объявит свое решение, которое никто не сможет оспорить.