Лора Олеева - На выдохе сна

А дальше плакун-трава висит. Кровавницей ее кличут, потому что кровь остановить может. Собирать ее надо на купальской заре, на самом исходе Ивана. Говорят, стонет она и ревет на рассвете, потому и кличут ее еще ревенькой.

А по праву руку совсем колдовские травы висят в мешочках.

Одолень-трава – она от боли избавит, от бессонницы спасет, девичьей красоте подмога и от веснушек-выскочек защитит. А если оберег из нее сделать, то никакая нечисть порог не перешагнет, да и скотину им можно ухранить от зла лесного. Опять же зелье любовное из него варят.

Разрыв-трава любой замок откроет, любой запор отопрет. Любят эту траву молодцы-удальцы, ночные дельцы, карманные тяглецы.

Нечуй-ветер мудрено собрать, только ведьме без него никуда: глаза отводит и невидимой делает.

Тирлич-трава помогает перекинуться в кого хочешь – в собаку ли, в кошку, в свинью, в жабу или в кого еще.

А уж сколько в сундуках чародейных трав запрятано было, одна Федора знала.

Сердито стуча чапельником и ухватом, ворчала старая себе под нос:

– Вынуть бы твой след, злыдень, и повесить в печную трубу, чтобы жгло тебя и сушило. Чтоб от ветра ты шатался, да солнца боялся. Чтобы ссох ты за семь лет и сгинул. Тьфу на тебя, проклятого. Ну да ладно, ладно, я тебе такое сроблю, что век поминать будешь, да каяться, что дочку мою горевать заставил. Не все коту Масленица, будет и Великий пост. Увидишь у меня небо с овчинку. Потычу рылом-то в кучку.

И заколдовала парня ведьма.

Поехал как-то раз он с женой молодой на телеге. Вот приехали до места, молодой коня распряг, хомут снял. А молодуха отлучилась. Парень сидит, ждет, и стали ему в голову мысли дурные лезть. Это на него колдовство так действовать начинало. «А что это, – думает, – как это конь с хомутом ходит-то? Дай-кось я тоже попробую».

Надел на себя парень хомут. Пролез через него насквозь, сгорбился, встал на четыре лапы и шерстью оброс. Словом, вышел с другой стороны волком серым. Был человек, а стал волколак. Стоит и понять ничего не может.

А тут и молодая подоспела. Видит – около телеги конь стоит расседланный, а мужика нет. Один волк серый. Как увидел ее, так к земле и прижался.

– Ой, горе мне, горе! Что ж это делается, люди добрые?! Волк мужа-то приел! Ох, горе мне, несчастной, горе!

Испугался волколак, что сейчас люди придут – убьют его, да и стрекача дал. Полетел в темный лес.

Лес огромный, мрачный, на многие версты расстилается. Ели высоченные, насупившись, стоят и головами в облака упираются, друг дружку плечами толкают, росу холодную с лап хвойных отряхивают-сбрасывают. Оробел волколак, да что же ему, бедному, делать теперь прикажешь. Видно, такая недоля парню выдалась. Кому село Любово, а кому горе лютое.

Да и мало ли их, бедолаг таких, по лесам бегает, по-волчьи воет, а слезы человечьи льет. Лапы звериные по мхам ступают, а следы людские остаются.

Мало разве историй про свадьбу заколдованную? То ли не позвали на свадьбу колдуна деревенского, то ли невеста ему не поклонилась, чести не оказала. Не простил колдун чванства молодых, обратил их всех в волков. И побежали молодая с молодым, а за ними и гости полетели волками сирыми. У дружек рушники, через плечо перекинутые, в полоски шерсти белой обратились.

Так и скитаться им, горюнам, пока срок не выйдет и колдовство не сгинет, шататься по лесам темным, по топям непролазным, выть на Стожары от тоски лютой, а ночами прибегать к окнам людским, на горе свое жалиться.

Прибегал и парень под родительское окошко.

– У-у-у, у-у-у, мамо, мамо! Слышишь ли ты меня, выглянь в окошко, родная, посмотри, как Тараска твой бессчастный под луною воет. Когда же срок мне выйдет вновь в человека оборотиться? Все пальцы в кровь сточил, по каменьям да по кочкам прыгая. Не могу я, мамо, мясо сырое есть, опротивело мне, а деваться некуда. По которой реке плыть, ту и воду пить. Да и не так просто добычу мне достать. Скотина вся обереженная, заговоренная от нечисти лесной. Увижу я, бывало, бычка с коровой, только подбегу, а это не корова, а стог и стожок стоят. Увижу ли на другом берегу реки стадо овец, переберусь, а там не овцы, а камни серые по лугу раскиданы. И так мне, мамо, тошно, так мне тошно становится. Такая у меня злость черная в сердце поднимается, что так бы прямо весь белый свет и разорвал по кусочкам, звезды бы ясные все погрыз, а косточки повыплевывал бы. Ох, лихо мне, мамо, лихо! Изнылась душа моя, извылась, исстрадалася. За что же мне, бедному, горе такое?! То ли покуту мне какую избывать приходится, то ли грех родительский на мне лежит, что зачали вы меня, горюна, в пост, али в какой пресветлый праздник. За что же, Боже, страдать мне приходится?!

Да что ж выть-то напрасно? Жалью моря не переедешь, века не изживешь. Соберутся волколаки на поляне лесной, там, где папора на Купалу огневыми лепестками цветет-рассыпается, в кружок сядут и давай друг дружке про судьбу свою рассказывать, душу изливать.

– Женился я, братья, – рассказывает один волколак, – и пошел жить в дом к жене. А у нее батька старый был. И страшенный такой: руки, как коряги, до колен свисают, и рот от уха до уха. А посмотрит иногда так, что от страха чуть язык свой не проглотишь. И стал я замечать, что тесть по ночам пропадает куда-то. Утром придет и до вечера есть не хочет. Я у жены спрашивал, а она на меня шикала только: «Молчи, дурень, о чем не понимаешь. Не твоего ума это дело. Сиди да помалкивай».

Не стало у меня мочи терпеть. Дай, думаю, разузнаю, в чем дело. Сделал я вид, что в ночное пошел, а сам за тестем следить стал. Вот, вижу я, ровно в полночь пошел он к лесу. Пришел на опушку и воткнул в землю три ножа. Перепрыгнул через один, через другой, через третий и стал волколаком. Превратился в волка и в лес убежал. Подумал я, подумал, тоже через ножи эти перепрыгнул и тоже волком стал. Побежал я за тестем. Вот, вижу я: собрался тесть мой и другие волколаки около дороги лесной и сидят там. Много их там собралось. Смотрю – едут по дороге подводы с людьми. Одну подводу волколаки пропустили, вторую тоже пропустили. А на третью набросились скопом и разорвали. И кобылу съели, и людей тоже.

Испугался я тут, назад бросился к поляне лесной, перепрыгнул через три ножа и снова человеком сделался. Прибежал я домой ни жив, ни мертв. Жена спрашивает, что, мол, стряслось, а я молчу, отнекиваюсь, сказать ничего не могу. Язык за порогом оставил.

Вот под утро батька тоже воротился домой, ничего не говоря, спать завалился.

А вскоре соседка прибежала. «Ох, слышали, что ночью-то сделалось? Поехали наши мужики на мельницу муку молоть. Затемно выехали, чтобы на заре приехать. Петр да Михайло первые поехали. Жены их проводили, перекрестили, как положено, в путь-дорогу благословили, вот они и доехали до места как ни в чем ни бывало. А Осип-то пьяный был. Жена его не пускала пьяного на мельницу, ругать стала, отговаривать, да он ее не слушал. Осерчала жинка, да и говорит: «Езжай на свою чертову мельницу, чтоб тебя там черти смололи, глаз б мои тебя не видели». Ну, его, не благословленного, в лесу волки-то и загрызли с кобылой и работником вместе». Услышал я это, аж побелел весь. Так у меня сердце петухом и запело.