Василий Моисеев - Золотая мафия

Вадим сделал паузу. Ломоть ошибся, посчитав детектива бесчувственным истуканом. Оказывается, детективу тоже присущи человеческие чувства, и полыхавшие в его душе эмоции наглядно читались на лице. Жесткое было лицо у детектива. Безжалостное. В глазах Ковалева угадывались и другие чувства, однако сейчас Ломтю было не до настроения детектива, для него сейчас крайне важным было не выдать свое собственное состояние. Особенно не показать охвативший его испуг. Ломоть зыркнул на детектива, напуская в глаза максимум возмущения, негодования и намереваясь за ними скрыть растерянность. И перевел взгляд на убоповца. Смотри, мол, Иваныч, что творится. Ломоть едва не скрипел зубами. Ему ничего не оставалось, кроме как молча возмущаться, он не хотел даже говорить. И правильно делал, чтобы не выдать себя окончательно.

– Можешь возмущаться сколько душе угодно, – заметил Ковалев. – Можешь отрицать, можешь даже пожаловаться на наши обвинения, но учитывай, что владимирские оперативники не сидят сложа руки и кое-какой информацией нас снабжают. Завтра об этом обязательно поговорим. В присутствии адвоката.

Ковалев снова выдержал небольшую паузу. Или собирался с мыслями, готовясь поделиться с Ломтем своей очередной догадкой, или посчитал разговор законченным. Собрал все бумаги, запечатлевшие на своих страницах убийственные для Ломтя сведения, и аккуратно сложил в потертую кожаную папку. И повернулся к Черенкову.

– Вызывай конвоира, Алексей. На сегодня все. Нам в больницу надо наведаться, а Ломтю требуется отдых. И не забудь про адвоката.

Алексей встал, направился к двери, за которой в коридоре находился конвоир. Взявшись за ручку, заверил:

– Не забуду. Леший двух проколов подряд не допускает. Есть у меня один защитник на примете, прямо сейчас и позвоню. Болтливый мужик, правда, вода в заднице не держится. Болезнь у человека такая: обо всем услышанном трезвонить по всему городу. Не успокоится, пока не разболтает до единого слова. Годится такой?

Вадим махнул рукой:

– Годится. Следствию его болтливость вреда не принесет, а Ломтю бояться нечего. Не страшно, Ломоть, если братаны узнают некоторые подробности расстрела группы Хвороста?

Глаза Ломтя сверкнули гневом.

– Что ты мелешь, подполковник? Какие подробности? Какие у вас улики против меня, кроме этой туалетной бумажки и каких-то мухинских свидетелей? Ха, подробности они знают. Машину мою, видите ли, в какой-то деревне заметили. И все? И с этими уликами вы собираетесь в суд? Не смеши, подполковник. Какой суд поверит вашим сказкам?

Гневная тирада сутенера заставила Черенкова повременить с вызовом конвоира. Возвращаться к столу он не стал, а остался стоять возле двери.

– Суд, может, не поверит, – согласился детектив, – но для суда мы приготовим веские материалы, на этот счет не волнуйся. Волнуйся о том, как местные авторитеты и крутые отнесутся к твоей роли в устранении Хвороста. Может, они тоже не поверят, что ты участвовал в убийстве Хвороста, но в любом случае выводы обязательно сделают. Подумай об этом. Зови конвоира, Алексей. Нам пора ехать.

Алексей открыл дверь. Сержант-конвоир, коротавший время за чтением местного «брехунка», быстренько свернул газету и сунул в карман.

– В камеру его, – коротко распорядился Черенков. – До завтра, Ломоть. Отдыхай, набирайся сил.

Ломоть поднялся со стула. И было заметно, что поднялся тяжело, вроде нехотя. Засиделся, ноги затекли. Поэтому и не торопится к выходу. Вадиму пришлось тоже задержаться, поскольку Ломоть загородил путь к двери. Сутенер смотрел себе под ноги, как провинившийся ученик, и со стороны могло показаться, что ему и впрямь стало стыдно. Сыщикам так не казалось, потому что Черенков знал натуру своего крутого земляка отнюдь не понаслышке, а Ковалев вообще не допускал мысли о наличии в душе подозреваемого чувства стыда. У таких отщепенцев нет ни стыда, ни совести, и сейчас Ломоть горбится не под тяжестью вины, а от страха, от безысходности. Догадался, значит, что завтра сыщики специально организуют утечку информации о допросах, осознал, значит, чем это грозит. Братаны размусоливать не станут, даже если не до конца поверят в его виновность, и достанут даже в камере. У них руки длинные.

Ковалев хорошо понимал состояние арестованного. И не он один, даже конвоир, не слышавший ни слова из разговора, и тот догадался, что его визави явно хочет что-то сказать. Что-то вспомнил, наверное. Осенило. Так бывает. Сержант неслышно отошел от двери, чтобы не быть ненужным свидетелем и не мешать. Вдруг арестант хочет сказать что-то важное. Черенков потихоньку прикрыл дверь. Скорее всего, Ломоть этих нехитрых манипуляций не заметил, он попросту не обратил на них внимания, он поднял голову и негромко сказал:

– Твоя взяла, подполковник, я проиграл… Не надо адвоката…

Это было признание. Черенков, скрывая за напускным равнодушием торжество, после короткого раздумья вернулся за стол. Пожалуй, с визитом в больницу нужно повременить. Показания мастера «Цветмета» Друмова имеют немалое значение для следствия, но все же не идут ни в какое сравнение с признаниями Ломтя. Друмов всего лишь потерпевший, свидетель, способный помочь следствию, а Ломоть может пролить свет на подробности владимирского убийства и вообще подвести черту под тем жестоким преступлением. Ломоть не свидетель трагедии, а ее непосредственный участник. Исполнитель. Если вообще не организатор.

Черенков достал из ящика стола бланк протокола допроса, аккуратно вписал фамилию, имя, отчество своего известного земляка, после небольшой заминки припомнил даже точную дату его рождения, проставил время начала допроса и обронил:

– Это самое умное решение в твоей жизни, Ломоть. Давай, рассказывай…

Голова болела с самого утра, с той минуты, когда Бобровский вернулся домой с ночного дежурства. Сам виноват, дурак, не надо было «расслабляться» перед завтраком. Не устоял, не совладал с соблазном, и мало того, что принял дежурные «капитанские» 150 граммов, так еще добавил к ним две бутылки холодного пива. Устроил забористый «ерш», вот и мучайся теперь. Не пил бы, спокойно дрыхнул бы сейчас без задних ног до самого полдника, выспался как следует, а уже потом мог бы побаловаться пивком, посмотреть «ящик» и вечером поехать на завод бодрым, как огурчик, и веселым, как юморист. Сейчас о бодрости можно не думать – и о сне тоже. С такой башкой не уснуть, раскалывается как орех. Ощущение такое, будто голову накачали каким-то тяжелым газом, остро и болезненно реагирующим не только на любое движение, а даже на мысли. Поэтому, наверное, невозможно определить, что и где конкретно болит. То ли лоб, то ли затылок, то ли вообще вся голова. Вот дела, елы-палы, даже думать больно.