Татьяна Устинова - Весенняя коллекция детектива

– Вы не можете меня уволить, – сказала она, глядя в ненавистное лицо. В этот момент она всерьез ненавидела Марину Петровну. – Потому что не вы принимали меня на работу! Я уйду, только когда меня уволит Николай Вадимович Сорокин, потому что он-то как раз принимал меня на работу.

– Можешь не сомневаться, – сказала Марина Петровна, достала носовой платок, приложила его к глазам, а потом с отчаянием высморкалась. – Николай Вадимович тебя уволит.

Олимпиаду вдруг отпустило, и она увидела все со стороны – толпу сотрудников в дверях, несчастную, убитую горем и ее, Олимпиадиным, вероломством Марину Петровну, брошенную папку под названием «Деловые издания», скандал, феерия, фарс!.. В их, таком спокойном и мирном отделе, где отродясь ничего не происходило, где самым большим грехом считалось опоздание на работу, где коллеги и сослуживцы часами раскладывали пасьянсы и зевали до слез.

– Простите меня, пожалуйста, – пробормотала Олимпиада, так жалко ей стало Марину Петровну. – Я… у меня в последнее время настроение очень плохое.

Но Марина пальмовую ветвь мира не приняла – даже учитывая, что это была не ветвь, а веточка, листочек от пальмы, мгновенное раскаяние.

– Я не могу оставить этот инцидент без внимания, – величественно сказала она. – Николай Вадимович будет уведомлен обо всем, потому что твоя позиция по отношению к коллективу, в котором ты работаешь, и к своим обязанностям просто чудовищна.

– А вот про коллектив я еще ни слова не сказала! – брякнула моментально ожесточившаяся Олимпиада.

Хотят увольнять и «доводить до сведения» Николая Вадимовича – пожалуйста, ради бога, увольняйте и доводите!

– Я думаю, что сейчас тебе лучше всего уехать домой, – продолжала Марина Петровна. – И так по твоей милости рабочий день практически сорван!

Олимпиада быстро собралась и уехала, но не домой, а к матери, на Речной вокзал.

Там все было ужасно. Как всегда.

Квартира стояла распахнутой настежь, так что видны были неприличные в своей нищете и ободранности обои, и сквозняком качало дверь в туалет – туда-сюда, туда-сюда. На вешалке болоньевое пальтецо и почему-то мужская фетровая шляпа, с одного боку, похоже, облитая майонезом. Где-то гремят кастрюли, и кажется, что это черти в аду собираются варить грешников.

Олимпиада зашла, стараясь не касаться белой курточкой стен и шкафов, стараясь не дышать перегаром и какой-то чудовищной махрой, от которой сразу подкатилась тошнота.

– Мам! – позвала она и прислушалась. – Мама!

Никто не отозвался, адские кастрюли продолжали греметь, и Олимпиада, прикрыв за собой дверь, пошла дальше, мимо комнаты, где давно уже не осталось никакой мебели и на полу, на разостланных газетах, спал мужик, заросший сивым волосом. От него нестерпимо воняло застарелой мочой. Он был в пальто, но почему-то снял ботинки, которые аккуратно стояли на пороге.

Древние лыжные ботинки без шнурков.

Олимпиада обнаружила мать на кухне.

За столом сидел еще один неизвестный мужик в тельняшке и трусах. К трусам у него для чего-то были прицеплены подтяжки. Он смотрел в одну точку, во рту у него желтым дымом курилась папироса. Мать шуровала по кастрюлям.

– Мам!

– Кто там?

– Мама, это я, Липа.

– Липа? – переспросила мать совершенно равнодушно. – Какая такая липа?

– Клен ты мой опавший, – неожиданно глубоким и низким голосом пропел мужик, и папироса выпала у него изо рта на клеенку, – клен обледенелый!

Папироса дымилась, выедала клеенку. Олимпиада схватила ее двумя пальцами и швырнула в полуоткрытое окно.

– Мама, ты меня не узнаешь?

– Узнаю, – так же равнодушно ответила мать. – Зачем приехала? Пошла вон!

Уже давно не осталось никакой любви, и сил не осталось, чтобы бороться, да и победить было невозможно. Маленькая Олимпиада Тихонова ненавидела свою мать, когда подросла, жалела, а теперь не осталось даже жалости.

Ее мать была в составе олимпийской сборной по плаванию, и бабушка бережно хранила газетные вырезки, фотографии со сборов, грамоты и медали. На фотографиях мать была совсем не похожа на Олимпиаду – миниатюрная, длиннорукая, с собранными в пучок гладкими волосами, которые очень ей шли. Она была красива и улыбалась с фотографий счастливой и уверенной улыбкой победительницы.

Она всегда побеждала.

Ей нравилось плавать, и бабушка возила ее сначала в бассейн «Москва», а потом на «Динамо», где тренировались профессионалы. Все ей удавалось, все получалось, и характер легкий, покладистый! Ее любили тренеры, и она сразу же попала в сборную и стала «выездной», то есть выезжающей на соревнования за границу. Бабушка была счастлива, и мать тоже была счастлива.

Потом наступил восьмидесятый год, и Олимпиада прикатилась в Москву – взрыв, яркость красок, кока-кола из автоматов, и в метро пускают по паспорту!

Мать «отстаивала честь советского спорта» – телевизионная трансляция, секунды летят, трибуны ревут, вода сверкает, и на финише – победная улыбка, гладкие волосы, щеки с ямочками.

На Олимпиаде она и влюбилась в немца, который победил то ли на четырехстах, то ли на восьмистах метрах вольным стилем. И все бы ничего, но он был из ФРГ, а не из ГДР, следовательно, враг, идеологический противник.

Мать забеременела, немец улетел в Бонн, или Франкфурт, или где он там жил, а она осталась. Некоторое время они пытались соединиться, он был порядочный парень, этот самый немец, и он тоже влюбился в Олимпиадину мать!

Выезд ей запретили – связь с идеологическим противником была делом неслыханным, ужасным! Ее разбирали в парткоме, ей грозили исключением из комсомола, а более опытные «девочки» настоятельно советовали ей сделать аборт, вернуться в сборную и остаться на Западе, когда команду повезут на чемпионат Европы.

Слово «остаться» произносилось по слогам и почти без звуков, одними губами – «ос-тать-ся»!

Но мать не хотела делать аборт! Было уже поздно, она и вправду любила того немца и хотела, чтобы у нее был ребенок.

Ребенок родился, мать исключили из сборной, и в ее жизни не осталось ничего, за что можно было бы зацепиться. Новорожденная дочь не слишком ее интересовала. Ей было всего двадцать два года, ей хотелось любви, праздника и радости без конца, а получился ад – безденежье, глухое, беспросветное, и дело, единственное, которое она умела делать хорошо, единственное, которое ее интересовало, у нее отобрали. С немцем не было никакой связи, да и не могло быть – из спорта ее вышвырнули, а она не была ни дипломатом, ни членом Политбюро, чтобы искать его по каким-то другим каналам! И вообще, советский человек, который позволил себе не то что переспать, а хотя бы даже переговорить с иностранцем, автоматически брался на заметку и становился будто не совсем советским человеком, потенциальным противником становился он.