Иван Козлов - Чужое лицо

Я умер в четверг, ближе к вечеру.

Это произошло крайне просто. Я крутил педали по Третьей Сигнальной – кто знает, тот может подтвердить, что на этой улице даже средь бела дня коты могут любовью заниматься, ничто их не потревожит. Перерытая, в щебне, штырях, трубах, канализационных дырах, она, скорее всего, с расчетом на котов и существовала. Мало-мальски уважающий себя жигуленок устыдился бы показаться здесь. Ну разве что какой-нибудь заблудившийся водила, чумея от слаломной трассы, пугливо спрашивал редких прохожих: «Как отсюда быстрее выбраться?»

На велосипеде – и то не просто проехать: руль из рук вырывается.

Я ехал на велосипеде.

Заблудившийся водила вылетел из-за домов на Третью Сигнальную и не успел никого ни о чем таком спросить, как ударил меня бампером по переднему колесу. И я воспарил над котами, трубами, над своей двухколесной машиной и чужим серым «вольво». О чем я думал в эти секунды? О камикадзе. Японцы вот так же глядели вниз и ждали, что их вместе с самолетами сомнет, исковеркает земля. Я был без самолета. Я вошел головой в гору бордюрного камня и услышал, как лопается кожа на лице, как вывертывается в сторону затылка нос. Еще я удивился, что не чувствую никакой боли. Продолжаю соображать, дышать, продолжаю видеть всё, только почему-то через красное стекло. Нет, «всё» – это громко сказано. Я видел лишь лицо женщины, красивое такое лицо, аккуратные губки, голубые большие глаза, белые, как и положено к голубым глазам, волосы. Не спрашивайте, почему через красное стекло я понял, что у ангела белые волосы и голубые глаза. Понял, и точка. Я даже успел услышать ее голос. Она смотрела на меня и пела: «Ой ли, ой ли…» Голос этот затихал, красное стекло мутнело, мутнело, стало наконец непроглядным, и в этот миг показалось, что я опять воспарил.

Так я понял, что умер. Потому что когда пришел в себя и мне показали зеркало, то увидел в нем совсем другого человека. Человека, которого я не знаю. Так, наверное, бабочка не узнает свою куколку.

Какой я был раньше? Тяжелый кривой подбородок, достойный только его широкий бараний нос… Урод! От меня не только девчонки – от меня старухи шарахались, крестили в спину, как юродивого. Я думаю, мать с легким сердцем выпроводила меня из дому – на житье к бабушке – тоже поэтому. Ей, одинокой, надо было устраивать свою судьбу, а я пугал своим видом гостей. Легко ли это осознавать, когда тебе двадцать? Когда на медкомиссии слышишь шепот врачей: «Ну, если таких в армию призывать начнем…» Легко, думаете?

Признаюсь честно, когда я начал приходить в себя, слышать голоса, видеть серые трещины на потолке, когда начал осознавать, что выкарабкался с того света, я пожалел об этом. И жалость была до того огромной, что два горячих гейзера ударили из глаз и потекли кипятком по щекам. Руки мои оказались спеленаты бинтами, и невозможно было вытереть слезы.

Надо мной наклонился человек в белом, на миг отвернулся, сказал кому-то:

– Новокаин, – потом уже мне: – Сейчас полегчает. Если Светлана со шприцем до вашей задницы доберется. Попробуйте чуть повернуться, а? Пробуйте, уже надо шевелиться. Ну-ка, поворочайте челюстями. Как вас зовут?

– Костя, – сказал я и услышал свой голос на удивление отчетливо. Захотелось еще хоть что-то произнести. – Где я?

Белый человек сделал вид, что обиделся:

– Интересный вопрос. Думаете, вас в автомастерской могли бы собрать? Там же вечно запчастей не хватает. А без запчастей… Я вам лицо лепил по наитию, так что, вполне возможно, другая модификация получилась. Но тут уж извините: в спешке работал. Хотите взглянуть, что в итоге вышло?

Так я увидел себя в зеркале. Увидел, закрыл глаза, почувствовал укол шприца. Тотчас захотелось спать. Мысли разбежались, осталась только одна, пульсирующая вместе с кровью в висках: «Господи, хоть бы это не было сном, Господи…» Я, наверное, долго спал, а она все пульсировала и пульсировала. Потом глаза открылись сами, но ничего не увидели. Я испугался, что и врач, и зеркало мне померещились. Застонал, кажется, громко. Потому что слева раздался сонный голос:

– Сейчас, сейчас, сестру позову. Держись, парень.

– Не надо. Зеркало дайте.

– Ишь ты, бред начался. Сейчас сестру позову.

– Да все нормально, зачем сестра? Я зеркало прошу. Есть?

– Ты что, парень, офонарел? Три часа ночи!

– Ну и что! Дайте зеркало.

Зажегся желтый абажур настольной лампы, скрипнула дверца тумбочки.

– Бритвенное, маленькое. Сойдет?

Теперь я увидел говорившего. Голый блестящий череп, зеленоватые глаза, чуть выпяченная нижняя губа. Ему лет сорок пять, может, чуть больше. Пальцы на руках короткие, но крепкие. Ногти ухоженные, блестящие, как бы бесцветным лаком покрытые. Они будто чужие на мужицких пальцах. Пальцы эти сейчас прямо перед моими глазами обнимают бритвенный футляр, в крошечном зеркальном окошке которого я вижу то нос, то глаза, то губы – тонкие, как нарисованные, швы. Швов много. Не лицо, а покрышка футбольного мяча. Неплохая покрышка.

– Ты не дрейфь, парень. Илья Сергеевич свое дело знает. В кино скоро сможешь сниматься, играть красавцев любовников. – Лысый рассмеялся добродушно, необидно и тем же тоном спросил: – У тебя, парень, телефон дома есть? Позвонить бы, сказать, что жив-здоров. Твой-то сотовый, скорее всего, потерялся или разбился, так что попользуйся моим. Ведь сколько дней лежишь, родные небось на ушах стоят. Женат?

Я покачал головой и ответил на оба вопроса сразу:

– Некому звонить, некому, – и прислушался к голосу. С ним что-то произошло. Это я еще днем заметил, когда врач заходил. У меня с рождения искривлена носовая перегородка, потому меня и в школе, и сейчас, на работе, звали Гнусавым. – Я в Москве живу сам по себе.

Господи, нормальный чистый голос!

– Ясно. Студент, скорее всего. Так?

Мне ужасно хотелось говорить, но я промолчал. После одиннадцатого класса я хотел поступить в театральный, я о театрах много читал, выискивал все, что было напечатано о режиссерах и артистах, но когда пришел на вступительные экзамены… Когда пришел…

Никогда не забуду этого пухлого радостного мордоворота. Он стоял в толпе абитуриентов у входа в институт, осмотрел меня вылупленными глазками с головы до пят и сказал уже в спину, когда я поднимался по ступенькам: «Конечно, такого примут. Все роли идиотов его будут». И заржал. Хихикнул еще кто-то из девчонок, но остальные промолчали, буравя мою спину взглядами, кто жалостливыми, кто любопытными. Я научился чувствовать спиной взгляды.

На экзамены я не пошел. Слонялся часа три возле института, так, чтобы все время держать в поле зрения желтые огромные двери и мраморные ступени, поднимающиеся к ним.