Татьяна Ярославская - Золотой скорпион

– От своего слова я еще никогда не отказывался, – покачал головой Каримов, – но спорить с тобой не стану. Ты-то, я так понимаю, собираешься ей помогать. Но кое-чего ты, наверняка не знаешь, учти: на недострое этого университета уже три нападения. Двое в тяжелом состоянии, один труп. В самом университете убит проректор по хозчасти. Сколько еще будет трупов, и прекратятся ли нападения после выборов – не известно. Но сейчас в центре событий наша Маша. Она в этом университете днюет и ночует. Как тебе это?

– Черт возьми! Надо срочно убрать ее оттуда.

– То-то же! И как?

– Да как угодно! Ты что, не мог ей просто запретить?

– Нет, просто не получится. Ты сам попробуй ей что-нибудь запретить, а я на тебя посмотрю. Она будет биться за этого своего кандидата до самого дня выборов. У них, видишь ли, давняя личная дружба.

– Только дружба? – насторожился Павел.

– Да, тут не сомневайся, только дружба. Но у Машки дурацкий принцип: она друзей никогда не бросает. Даже если ей самой грозит опасность.

– Но ведь опасность действительно не шуточная. Мне кажется, надо убедить Машу, что ее старания не приведут к победе, чтобы она сошла с дистанции.

– Она слишком верит в свои силы и вряд ли так просто отступится. У меня есть идея получше: надо заставить сойти с дистанции ее кандидата, действующего ректора университета.

– Это возможно? – оживился Павел.

– У меня есть план…

– Ильдар боялся, что ты с него голову снимешь, – сказал Иловенский уже в машине. – А ты так до него и не дошла.

Маша только вздохнула.

– Я что толку? Что с него снимать? Они там все без башни. Включая маму. Она самый здравомыслящий человек из всех, кого я знаю. И вдруг – такой фокус.

– Но ведь операция значительно улучшила ей зрение, подарила новые удивительные способности, которые ей очень помогут и в жизни, и в работе. Ей, похоже, все нравится. Ты-то о чем переживаешь?

– Да как ты не понимаешь, Павел! Это все эксперименты. Не проверенные, еще не опробованные на людях методы. Вживление в организм инородных тел, микрокомпьютеров. Как они поведут себя? Не начнется ли отторжение, сбои в работе. Пойми – это мои родители! Я за них в ответе и обязана была уберечь от Ильдара с его рискованными затеями.

– Подожди, почему – родители? Ведь речь идет только о маме…

– А папа уж побывал тут. Они ему скорректировали слух и вживили такой слуховой аппарат, что он теперь слышит, как рысь на охоте. Паша! Мои родители – киборги!

– Твои родители – незашоренные и решительные люди, которым интересно идти не просто в ногу со временем, но и чуть впереди. Это замечательно и достойно восхищения. И вообще, почему ты считаешь, что в ответе за родителей? Это они за тебя в ответе, так что смотри на них, учись и слушайся.

– Ага. Уж не вживить ли и мне что-нибудь искусственное? К примеру, мозги.

Вечером за ужином мнения разделились неожиданно для Маши. Консервативный и здравомыслящий Тимур горячо поддержал бабушкино решение, а авантюрист Кузя встал на сторону матери.

– Все в человеке должно быть естественным, – заявил он. – Это же божье создание, гармоничное и прекрасное. Разве можно так варварски нарушать не нами выверенный баланс?

– Но ты же понимаешь, что технический прогресс остановить невозможно, – возразил ему Тимур.

– Технический! Вот и пусть он касается только техники. Пусть повышается комфорт и качество жизни, но зачем же так лезть внутрь человеческого тела? Так скоро и душу захотят модифицировать.

– Ты ж будущий врач, Кузя, – напомнил Павел Иловенский. – Ты же знаешь, что важно не только качество жизни, но и количество прожитых лет. Люди хотят жить дольше и быть при этом здоровыми. Вот Ильдар Каримов со своими учеными и ищет способы продлить человеческую жизнь. Ведь человеку, который будет жить двести-триста лет, нужно будет обновлять или даже заменять внутренние органы, нужно будет изменять их свойства, чтобы осваивать другие планеты и приспосабливаться к непривычной среде.

– Другие планеты? Да уж, – вздохнул парень, – если по Земле будут ходить трехсотлетние биороботы, мне точно надо переселяться на Луну.

– Да о нас с тобой речь не идет, – утешил его Тимур. – Это все будет очень нескоро. Сейчас наука делает только первые шаги. До трехсот лет будут жить, может быть, наши правнуки.

– Тогда чего вы мне голову морочите! Почему я сейчас должен думать о том, что будет черт-те когда?

– Но ведь, если об этом не думать и работы не вести, этого вообще никогда не будет.

Маша задумчиво размешивала в чашке с чаем сахар.

– Если бы на таких экспериментах можно было заработать только лет через триста, Ильдар ни за что бы за них не взялся, – сказала она. – И вообще – о каких первых шагах вы говорите? Моя мама смотрит телевизор прямо в собственных глазах и переключает каналы усилием мысли. Если это только первые шаги, то я тоже срочно переселяюсь на Луну. А еще лучше – в какую-нибудь самую глухую и заброшенную деревню, где нет ни газа, ни водопровода, ни электричества. Паш, как ты думаешь, есть еще в России такие деревни?

– Вряд ли, – улыбнулся Иловенский. – Но для тебя я ее обязательно построю.

Лето ввалилось в июль, но, несмотря на жару, Виктора Николаевича Садовского бил крупный озноб. Быть может, стоило послушаться Машу Рокотову и поехать на похороны Давыдова? Теперь уж совсем поздно. Можно не оправдываться, что жена Бориса настояла на погребении не в Ярославле, а на деревенском кладбище под Мышкиным, где похоронены и его и ее родители. Там его и отпевали в местной церкви, там и поминки были в какой-то столовой при совхозе.

Садовский достал из стенного шкафа початую бутылку, налил прямо в чайную чашку. Выпил. Выдохнул. Полегчало. Руки и колени перестали трястись. Внутри что-то еще прыгало и дергалось, наверное, сердце, но снаружи все уже было терпимо.

Вчера Бориса зарыли. Все. Как раз тот случай, когда жаль, что к гробу багажник не приделаешь. Борису, пожалуй, точно было жаль. Он всю жизнь по крупицам собирал добро… Да что там, тырил все, что плохо лежит, а то, что лежало хорошо, сначала умело перекладывал. Талант у него был воровать и не попадаться. Или, может, его, Садовского, задача была – его ловить?

Если бы похороны были здесь, в городе, и не в воскресенье, Садовский непременно организовал бы настоящую панихиду: оформили бы актовый зал, подготовили речи, траурный караул, цветы, автобусы, поминки. Ректор плохо представлял, кто бы это все подготовил, ведь раньше во всех скорбных и торжественных случаях суетился как раз Давыдов. А теперь он умер. Умер?

Нет. Не умер. В том-то и дело. Его убили! Его смерть не первая и, может статься, не последняя из задуманных и осуществленных только для того, чтобы Садовский не дошел до финиша на выборах. Ректор знал, что все эти трагические события – только из-за него, но вины за собой не чувствовал, с чего бы вдруг? Его мучило другое чувство, стократ сильнее, чем вина, – страх. Страх, что одной из жертв станет он сам. Ведь убийцы подобрались к нему уже очень близко. Слишком близко.