Юлия Алейникова - Золотой камертон Чайковского

– Не знаю. А только человек, отнявший чужую жизнь, должен заплатить своей! – неожиданно горячо воскликнула Лариса Валентиновна. – Убийцу нужно убить! Вот именно, его нужно убить! – Господи, что она несет, какое убийство? Кто его убьет, она сама? Дикость. У них дома даже оружия нет, тут же спохватилась она.

– Убить – это, конечно, справедливо, да вот только как хорошему человеку такой грех на душу взять. Нет, – покачала головой Луша. – Не осилить нам такое дело, да и потом что? Расстреляют ведь.

– Его же не расстреляли! Живет сыт-пьян, пользуется всеми благами и ни о чем не печалится. Он ведь и проговорился о содеянном не из раскаяния, а чтобы мне досадить, – с горечью объяснила Лариса Валентиновна. – Это страшный человек, да это даже и не человек вовсе, а чудовище!

– Чудовище, он чудовище… – в полубреду-полуяви бормотала Лариса Валентиновна. Но ведь Анатолий не стрелял, нет. Он подло, тайно отравил Модеста. Отравил и остался безнаказанным. Вот и его надо отравить. Да еще так, чтобы он мучился, умирая, и вспоминал то, что сделал, мучился и вспоминал, мучился и вспоминал, мучился и всп-о-м-и-н-а-л…

Лариса Валентиновна от Луши вернулась на рассвете, сил дойти до кровати не было, она присела на минутку в кресло да так и уснула.

– Мам, мама, просыпайся. Мама! Ты что за столом спишь? Мам? – Лизин встревоженный голос прорвался сквозь ватную бесчувственную пелену, в которую провалилась, засыпая, Лариса Валентиновна. – Мама!

– Да, что? Что случилось? – еще плохо соображая после сна и резкого пробуждения, бормотала Лариса Валентиновна, с трудом разгибая спину и шевеля шеей.

– Ты в кресле уснула! – возмущенно воскликнула Лиза, встревоженно глядя на мать. – Мам, ты не пила? – В голосе дочери звучала тревога, подозрительность и едва уловимая нотка презрения.

– Бог с тобой, – отмахнулась Лариса Валентиновна, поправляя волосы и одергивая блузку. – Просто сидела вот вечером и вспоминала папу. – Она указала на камертон. – А ты еще помнишь отца?

– Ну конечно, – легко согласилась дочь.

– Нет, я имею в виду по-настоящему. Ты помнишь, каким он был, как вел себя, ходил, разговаривал, как брал вас с собой на репетиции и концерты, как мы на море ездили на машине?

– Не все, конечно, – присаживаясь за стол, проговорила Лиза. – Какие-то отдельные моменты помню. Как он мне куклу на день рождения подарил, как у Тамары, с бантами. Помню, как мы с Ильей мороженое просили возле зоопарка, а он ни в какую не хотел покупать, потому что было холодно, а я подговорила Илью, чтобы он заревел, и тогда папа схватился за голову, обозвал нас несносными детьми и купил-таки мороженое. Но в зоопарк с нами больше не ходил, – с невольной улыбкой принялась вспоминать Лиза. – И поездки на море помню. Я обожала высовываться в окно, а папа все время ругался, боялся, что я вывалюсь из машины. А почему ты вдруг о папе вспомнила?

– Я очень по нему скучаю, – тихо, словно стесняясь своих слов, ответила Лариса Валентиновна.

– Мамочка, ты все еще его любишь?

– Да. Ладно, Лизок, надо умыться и переодеться, а то я как-то неважно выгляжу. Надо же, уснула в кресле! – покачала головой Лариса Валентиновна, прихватила футляр с камертоном и вышла из комнаты.

Июль 1965 года. Ленинград

– Лариса, ты дома? – Анатолий Михайлович закрыл дверь, придерживая под мышкой букет гвоздик. Сидеть на даче одному смысла не имело, голодно, да и скучно. И хотя жену с ее детьми он не жаловал, но все же люди, да и горячее питание – вещь не последняя. А потому, немного оправившись от вчерашнего похмелья и напившись растворимого кофе, Анатолий Михайлович решил вернуться в город. По пути купил букет, не стоит без особой нужды злить женщину, которая готовит тебе еду, еще плюнет в тарелку.

– Ларис, хватит дуться, – входя в комнату, примирительно проговорил Анатолий Михайлович, надевая на лицо привычную обаятельную улыбку. С годами эта маска утратила свою привлекательность, как и лицо композитора, обрюзгшее и утратившее свежесть. Смотрелась она не задорно и лукаво, как в молодости, а жалко и фальшиво. Так же, как и поредевшие тусклые волосы, нелепо зачесанные набок так, чтобы прикрыть разрастающуюся на макушке лысину.

Ларисе Валентиновне потребовалось немало труда, чтобы стереть с лица отвращение при виде мужа.

– Здравствуй, – сухо поздоровалась она, принимая жалкие, словно неживые, гвоздики на болезненно тонких стеблях. Она терпеть не могла эти цветы, словно сошедшие с плаката, выставленного к празднику Седьмого ноября. Они хорошо смотрелись на похоронах, торжественных заседаниях и демонстрациях.

– Ларис, ну извини, напился как свинья, наговорил чего-то. У Сошкина день рождения был, вот, отметили узким кругом. Есть хочется ужасно, – чмокнув мимоходом в щеку жену, пожаловался Анатолий Михайлович. – Я пойду переоденусь, накрой на стол.

– Накрой, подай, приготовь, извини, не дуйся. Я тебя ненавижу – извини. Я убил твоего мужа – не дуйся. Я низкая, подлая, бесчеловечная тварь, не обращай внимания, – зло шептала Лариса Валентиновна, накрывая в кухне на стол. Ничего-ничего. Она потерпит. Послезавтра Гудковский уезжает в командировку в Ригу. Почему-то она больше не могла называть его по имени, в этом было что-то семейное, дружеское, непереносимое и отвратительное. Гудковского не будет неделю, за эту неделю они с Лушей все обдумают.

– Ешь.

– Спасибо. Ужасно голоден, – не обращая внимания на настроение жены, с аппетитом набросился на еду Анатолий Михайлович.

– Где же ты? – бормотала Лариса Валентиновна, шаря рукой в глубине старых, забитых всяким хламом антресолей. Как хорошо, что за эти годы у нее так и не дошли руки разобрать их. – Она должна быть где-то здесь. Точно должна быть. Ее не могли выбросить.

Детей дома не было – Лиза уехала к подруге, Илья остался на даче. Гудковский еще вчера уехал в командировку, и теперь Лариса могла не спеша приступить к осуществлению своего плана. Гудковского они с Лушей решили отравить. Точнее, решила она, Луша была категорически против, считала, что их поймают и обязательно посадят, а то и расстреляют, и все из-за этого гада. И предлагала просто сдать его в милицию.

– Вот она!

Лариса Валентиновна ухватила рукой поллитровую банку с коричневатым раствором. Эту штуку, раствор Клеричи, когда-то достал Модесту его поклонник, сотрудник какого-то геологического НИИ. В тот год у них в дачном поселке расплодились буквально орды крыс, и ничто их не брало. Тогда кто-то посоветовал Луше травить их таллием. Вещество, как оказалось, ни в аптеках, ни в магазинах хозтоваров не продавалось, но Модест достал его. Было это лет за пять до его смерти.