Максим Горбушин - Туда, где фабрикуют облака

Оливье попытался выпрямиться, позволив себе собраться, но почувствовал накопившийся страх. Впервые он понял, что его роль в этой жизни не так уж и важна:

– Просто он не понимает. У человека никогда не было прав, но всегда была обязанность быть как все. Нужно просто напомнить ему об этом…

***

Подойдя к залу и раскрыв двери, несколько человек начали пристально нас разглядывать. Их лица не выражали эмоций, но взгляды отчетливо твердили, что нам здесь не место.

– Нам всем тут не место, – ментально пытался ответить им я.

– Мест нет, – огрызнулся Оливье. – Повезло тебе, Смит. Увидишь все с лучшего ракурса. Идем.

Не дожидаясь ответа, надзиратель развернулся и пулей выбежал за дверь. Шум, что изящно наполнял каждый уголок, непрестанно нарастал, свидетельствуя о начале представления. Улыбки от радости начали витать повсюду. Шум и абсурд стали двумя концами одинакового счастья.

Выйдя из обшитых тканью дверей и поднявшись по лестнице, я оказался в ложе для высших персон, где на важных заседаниях всегда сидел совет Республики. Хоть повсюду и находилась изысканная мебель с необычной посудой и вещами, я сразу понял, что с высоты – люди воспринимались размытее, непонятнее. В этом-то и была наша человеческая сущность: видеть большее в меньшем, обозревая общую картину, а не частную.

– Сейчас! – выкрикнул Оливье и свет моментально погас.

Наступило молчание. Огромная стена озарилась светом и началось необычное представление. Сначала показали что-то безобидное вроде фотографии трупа, но уже на этой стадии люди бились в конвульсиях и несли жесткую брань в пустоту. Вскоре картинка исчезла и на белом фоне высветилось черные буквы: “ЭТО ТЫ ВО ВСЕМ ВИНОВАТ", после чего повисло молчание. Затем показали видеофрагмент, где избивали плачущего человека. Он что-то кричал, но звука в помещении не было. С каждым новым ударом тело содрогалось все слабее и слабее, а затем и вовсе замерло, привлекая своими мертвыми глазами всех вокруг. Кто-то выкрикнул: "Все из-за меня!" и сразу поник. Кадры исчезли и появилась надпись: "ЭТО ТЫ ВО ВСЕМ ВИНОВАТ".

Мое собственное тело уже не оставалось мне верным и начало испытывать жуткий холод и мандраж. Неподалеку рыдали.

Следом высветились новые кадры и повисла тишина. На сей раз это оказался акт каннибализма. С невероятными деталями и подробностями камера показывала крупным планом мертвого ребенка и трех убийц. Их зубы пережевывали свежее, сочащееся кровью мясо, руки бороздили по внутренностям ребенка, а головы то и дело дергалось как от нервного тика. Вскоре один из убийц повернулся к камере и несколько секунд рассматривал ее темными, пустыми глазами. Казалось, что сейчас он с немым криком набросится на тех, кто был в зале. Высветилась надпись: "ЭТО ТЫ ВО ВСЕМ ВИНОВАТ". Затем на стене появился рисунок перевернутого глаза и через динамики стал слышен гулкий плач. Проектор погас и свет, появившийся откуда-то сверху, указал на жертву, что была на подиуме театра. Ее лицо закрывал мешок, а тело, полностью оголенное, было привязано к стулу. Все слышали ее горький голос и видели надпись: "ЭТО ОНА ВО ВСЕМ ВИНОВАТА".

– Кто это? – спросил я у заворожённого Оливье.

– Не важно! Главное – наказание! – весь зал, словно сошедший с ума, стал изрыгать брань на преступника. Кидали даже вещи, но, как правило, они не долетали и падали к оголенным ступням.

– Но за что ее посадили? – с настойчивостью одернул Оливье.

– Ни за что. Просто одна из заключенных «общества помощи».

– Но ведь нельзя наказывать ни за что!

– Верно. Наказания за ничто не существует. Закон всегда найдет, каким образом ущемить человека, – заставить молчать не его, но других! Устыдите же жертву или сами стыдливы будете!

Я впал в ступор. Осознание законности мероприятия должно было придать мне уверенность, однако, сам не понимая почему, я считал все сделанное отвратительным. Возможно, что когда-то моральные ценности стояли наравне с инстинктами. Это были ориентиры жизни, когда не знали, как поступать в сложившихся ситуациях. Пока единодушно не произошел ее геноцид. Мы оказались солидарны.

– Дрянь! Подлая, подлая!

Оглянувшись по сторонам, я понял, что никого кроме меня и Оливье в ложе не было.

– Вот именно! – смотря на мои блестящие, бегающие глаза, произнес надзиратель. – Покажи мне, на сколько ты понял! Покажите мне свои эмоции! Заставь поверить, что тирания это один из немногих верных способов познать этот мир! Заставь поверить, что ты такой же тиран, как и все!

– Устыдись, собака!

Моя рука вытянулась вперед и хаотичными взмахами попыталась что-то показать сидящей на стуле жертве. Голос, не по моей воле, разрывался от оскорблений. Тело не подчинялось мне. Однако мысли оставались по-прежнему неприкосновенны. В глубине души я стыдился за то, что сделал. Но такой стыд, – когда преступление уже сделано; был бесполезен! Теперь мне разрешалось только кричать, и я кричал так громко, как мог!

– Ты, кажется, вылечился, мой друг – уже спокойнее произнес надзиратель и похлопал меня по спине. Довольно улыбнувшись от проделанной работы, он собирался выйти, но в самый последний момент развернулся. – Ах да. Что бы ты не задумывал сделать, Смит, у нас есть стены. Не смей мыслить так, как они этого от тебя не просят. И, разумеется, не забывай стыдится.

– Хаос образует систему. Система образует систематизацию. Систематизация образует хаос. Все идет к концу, чтобы затем прийти к началу, – вот и все, о чем я думал. – От меня требовалось отдача, упоение и восторг. От меня требовалось быть понятым, быть как все. Что я хочу? Что я должен хотеть? Как хотение создаст мою жизнь? Что есть жизнь? Что есть я?

Правда заключалась в том, что ответы на эти и другие вопросы человечество никогда не найдет. Все они являлись лишь абстракцией, то, чем можно было бы описать этот мир для разъяснений. Всё, что мы знаем по факту, – мрак, где по силуэтам в темноте рисуем мир представляемый, мир со смыслом. Действительность заставляет бежать от нее, не разбираться в ней. И не стоит быть наивными, обманывая себя в обратном. Мир, который мы спасаем от несправедливости, сам ужасно несправедлив.

Но за что хвататься в таком мире? В чем наше упование? Оно в источнике и антиподе всех спектров человеческих эмоций – в надежде. В этом мире, где все настолько абсурдно и бессердечно, нас спасает только она. Надежда на мелкие или большие радости жизни, на встречи или разлуки, на работу или отдых, на смех или грех. Наши улыбки укрыты пеленой надежды, состоящей из мелких и крупных выборов. Дилемм выборов.

Я надеялся на то, что смогу помочь миру стать лучше. Сделать его, не преступая законы, не идя сломя голову вперед, не ломая судьбы людей, но… Оставаясь самим собой. Вот в чем состояла моя надежда.