Наталья Костина - Найти, чтобы потерять

– М-да… – бормочу я. – Хорошенькая история!

– Он знал, что Ольга коньяк не пьет, и я тоже… впрочем, на меня ему было плевать. Он свой презент послал, все рассчитав: тесть был дома, а Ольги там быть не должно… но она не вовремя явилась… и, более того, зачем-то открыла бутылку! Сказала, что никогда не могла понять, что отец находит в этом напитке, и хочет попробовать. Он даже остановить ее не успел… да и с чего ему было ее останавливать? Годовщина свадьбы, она уже знала, что у меня какой-то сюрприз, радостная была… Она вообще была очень радостная – моя Ольга…

Он очень долго не мог говорить о ней в прошедшем времени, сбиваясь на время настоящее: Оля говорит, Оля думает… Возможно, потому, что он так и не увидел ее мертвой? Она навсегда осталась для него живой. А еще она действительно была радостной и была его радостью, его светом, и это было самым главным. Не красота, не ум… да и особо красивой Ольга не была никогда. Миловидное кругловатое лицо, широко расставленные серые глаза, волосы не светлые и не темные… Рост средний, фигура со временем обещала расплыться, однако он не думал об этом. Потому что уже тогда понял: она – та единственная женщина, которая ему нужна. И неважно, какие у ее фигуры параметры или то, что зубы у нее не слишком белые и не совсем ровные. Главное – его Оля вся лучилась радостью и отдавала эту радость тоже радостно… Как она могла умереть? Нет, не так: как она посмела умереть?!

Годы и годы после ее смерти он искал и не находил: женщин было много, и женщин разных, – но радости, бескорыстной и детской, ни в одной из них уже не было. Ни одна не радовалась именно ему – ему самому, а не его успеху, его деньгам, подаркам, статусу. И никто, никто больше не расспрашивал его о детстве в Коростене – никто, кроме Ольги и этого писателишки, который видит в людях бог знает что и совсем не разбирается в жизни… Сказочник! От денег год назад отказался – немалых для него денег, между прочим, – а потребовал, чтобы он рассказал ему о том, кого тут убили. Выдумщик! Да и не было никакого убийства, как оказалось, человек сам умер, от сердечного приступа, – но этот, который детективы пишет, небось, возомнил себя Шерлоком Холмсом, расследование стал проводить! Вот и сейчас сидит, варежку разинул, глаза по семь копеек – а это, братиш, не твои придумки про богатырей каких-то мифических, это и есть жизнь настоящая! Ты ее не нюхал, в этом тебе как раз и повезло! Ты ее в своей норке с соседями с четырех сторон и мусоропроводом с пятой только придумывал, да в сериалах по телику смотрел – которые выдумывали такие же, как ты, – а он, Николай Николаевич Никитич, эту самую жизнь хлебал по полной! А ты пиши, пиши, у тебя это хорошо получается. Как у него самого – делать деньги. Которые можно копить, а лучше вкладывать в то, что совершенно бессмертно, чему нет цены, но что он сразу, сейчас же, безоговорочно и безропотно отдал бы, если бы это могло воскресить его Олю…

Долгие десять лет он прожил без родной души рядом – и сам, казалось, тоже лишился души. Не было у него после ее смерти ничего внутри, ничего не осталось, кроме расчетливости и пришедшего умения всех видеть насквозь… всех, кто навязывал ему свою дружбу, партнерство, кто подкладывал под него баб, пытаясь связать его, приручить, привязать… Нечем его уже было привязывать! После смерти Оли он стал одиночкой – родители, тесть были не в счет. Никого у него больше не было, да и не могло, наверное, быть… потому что Оля не уходила. Он понял: смерть на самом деле ничто. Если ты сам в нее не веришь. Не можешь поверить!

Только ей он рассказывал все: о своем детстве в захудалом городишке, из которого ему так хотелось выбраться; о том, как его выпороли за то, что он не делал, перед тем два часа уговаривая признаться и посулив, что, если признается, ему ничего не будет. Он устал от безнадежности ситуации и признался. А потом визжал от боли, унижения, обмана и вероломства и в свои жалкие семь поклялся сам себе страшной клятвой больше никогда такого над собой не допустить. Потому-то вытерпел и хруст ломаемых пальцев, и страшные удары под дых, когда, казалось, воздух, а вместе с ним и жизнь, уже никогда вновь не наполнят его… Он вынес бы, наверное, даже паяльник – но не признался бы в том, чего не делал. Просто не смог бы! Ни сделать, ни признаться!

Только ей он рассказывал все – да еще этому длинноволосому хлыщу с крысиным хвостиком на затылке и как бы модной небритостью. И еще он мог бы рассказать той – другой… последней… которую, кажется, тоже полюбил по-настоящему… но только он не мог разговаривать с ней сейчас. И этому, который жонглирует словами, будто фокусник, плетет из них разноцветные узоры, достает из ниоткуда, тоже почему-то может. Наверное, время такое подошло в его жизни: все сказать.

Однако этого он все же не расскажет, об этом он умолчит: как она, его Ольга, приходила к нему. Сначала почти каждую ночь, потом чуть реже… и они говорили, смеялись, даже ссорились… разве могут мертвые ссориться? Тем более смеяться так, как она! Мертвые ничего не могут… кроме как тянуть за собой. Она не тянула, нет. Наоборот, держала тут. Подсказывала. Гладила его по лицу своими теплыми руками, прижималась щекой, губами, всем телом… Он просыпался – и еще ощущал ее всю… всю! И знал, что на следующую ночь все повторится. Что она тут, рядом… и он ее любит. И она любит его. И значит, они живы. Оба. И он, и она.

Десять лет он не ходил на кладбище, на ее могилу. Потому что это было бы кощунством: ее ведь там не было! И он уже решил, что так будет всегда, до самого конца жизни. Ему стукнуло сорок, и вдруг наступил момент, когда он почувствовал, что стареет. Стареет стремительно – как будто не десять лет прошло, а четыре раза по десять! Он стал старым, усталым, циничным, перестал видеть в людях хорошее. Возможно, поэтому она стала приходить все реже, а затем наступил день, когда она к нему совсем не пришла. Или же просто теперь ей было с кем говорить там ? Не считая брата, лишившего их обоих счастья выродка, убившего ее, у нее там родной души не было… Ему исполнилось сорок, когда умер тесть, ставший за эти годы его ближайшим другом. И вот он ушел к ней. Или же Оля перестала приходить вовсе не из-за его смерти, а потому что он впустил к себе в сердце другую? Соперницу. Совершенно не похожую на Ольгу. Другую: худую до костлявости, яркую, развратную, страстную, глупую, вертлявую, кудрявую, насмешливую… Черную, как цыганка. Постоянно горевшую и горячую и снаружи, и изнутри. Закружившую и приворожившую. Все рассчитывавшую и бесшабашную одновременно. Только взглянув на нее, он сразу понял, что она будет вертеть им, и изменять ему, и испортит ему жизнь, – но он уже ничего не мог поделать. Ему, с его небыстрой, как холодная речка Уж, коростенской кровью, нечего было противопоставить той, в которой были намешаны цыганская, еврейская, украинская и греческая. Он привез ее из Одессы, куда его занесло по делам, – наверное, только в этом городе и можно было найти такую женщину… совсем, совсем не в его вкусе! Да, Инна с ее острыми коленками, горбатым носом и грубыми лошадиными волосами была совсем не в его вкусе – как и та, что завладела его сердцем сейчас. Да, как и эта, что сейчас! Абсолютно не такая, какой… какой должна быть? Какой он хотел, чтобы она была? Второй Оленькой? Но в мире больше не было Оленьки – ни в этом, ни в том! Он ее потерял – потерял безвозвратно, безвременно, потерял даже не единожды… Или окончательно она ушла, просто устав ждать… ждать чего?..