Елена Булучевская - Остальные – лишние

Оставался теперь лишь один звонок. Очень не хотелось, но надо. Господин Бояриков, конечно, высоко взлетел, но интереса к потомству не потерял – даже к внебрачному. Изредка названивал, интересовался что-как, подкидывал мелкому подарки, стараясь особо не светиться. Все-таки Боярик неплохой человек – по-своему и в силу своего положения. Вот поэтому я должна была позвонить и ему. Вдруг он чем помочь сможет. Отправила сообщение и, пока ждала звонка, решила набрать объявление о пропаже мальчика. Открыла файл с фотографиями, выбирала самую подходящую, наревелась, пока разглядывала. От звука звонка, показавшегося оглушительным в тягучей тишине, подпрыгнула на месте. Наш кот, Кубик, сердито заворчал на меня, мой скачок оторвал его от насущных, очень важных кошачьих дум. Боярик выслушал мою взволнованную тираду, не перебивая. Попросил скинуть ему самую свежую фотографию, пообещал помочь и отключился. Я осталась одна со своим горем.

Голова кружилась и подташнивало. Я вспомнила, что не ела почти с самого утра. Кофе пили литрами на работе, поэтому голода и не чувствовалось, а за всей этой беготней и некогда было. Поплелась в кухню, найти что-нибудь съедобное и заглянула в комнату Влада. Все было в порядке – чисто, аккуратно, тихо. Шторы только открыты и не жужжит компьютер, кажется, что хозяин комнаты просто вышел на минуточку – воды попить или еще зачем. Я повернулась, чтобы выйти, оглянулась и замерла. Ночь заглядывала в потемневшее окно, уличные фонари превращали обычную мальчиковую комнату в нечто зловещее. Плакат с башней – я его всегда не любила, мне и фильм не понравился. Влада идея вдохновляла, вот и оставил себе постер. Картинка там словно звала в себя, звала на поле роз, и мальчик, что был на плакате, обернулся. И это был Влад… Вокруг него летали драконы. Драконы – с другого постера, книга недавно вышла, как ее там, «Мир меняющие», вроде бы. Влад зачитывался, пока я не решила, что и мне надо. А там жестяк такой, что я книжки изъяла, в свою библиотеку утащила. В интернете читать запретила. Уж не знаю, послушался или нет. Но возмущался долго: «Мама, ну мама, там про мальчишек же написано, таких как я. Там и наказывают плохих всяких! Ты же сама говорила, что слабым нужно помогать, а плохих наказывать! Ну дай хоть дочитать-то…».

Я не помню, как вылетела из комнаты. Не знала, куда мне спрятаться. Закрыла везде шторы, включила свет. Везде, даже в ванной. Только тогда приступ паники начал отступать. И вспомнилось то, что пыталась вспомнить весь день. Лицо мальчика на плакате «Разыскивается!». Лицо мне до боли знакомо: одноклассник Влада, он как-то приходил к нам. Они задание совместно делали для школы! Точно! Надо его родителям позвонить, узнать, как и давно ли пропал их сын, нашелся ли он. А еще вспомнила маму мальчика, видела ее пару раз в школе – впечатления не произвела, по виду – любительница крепких напитков, не очень-то заботящаяся о своем потомстве, нигде особо не участвовала. Хотя… мало ли, может она – исключение из правил. И искренне заботится о сыне. Полезла искать их телефон – не нашла, собралась уже учителю звонить, да вовремя на часы глянула. Было уже три часа ночи. Оглушила я себя снотворным и провалилась в сон.

Меня зовут Рикат Ралдугин. Классно зовут, имя такое рычащее. Произносить даже приятно. Я много времени провожу возле окна. Времени, которого у меня нереально много, даже слишком. Я готов поделиться им с кем угодно, если этот кто-то будет проводить время со мной. Но, к сожалению, таких желающих очень мало, можно даже сказать, что нету. И не потому что я плохой человек, нет, совсем нет. Я – инвалид, калека, колясочник, или как там нас еще называют обычные люди, которых мне иногда охота назвать «обычниками» – когда совсем припекут своим нытьем и жалением. Особенно жалением. Или как это правильно – жалостью? Однажды, давно, когда я еще маленьким был, мама вывезла мою колясищу на улицу – погулять. Долго корячилась, пока эту конструкцию выволокла. Шел дядька какой-то пьяный, вроде мимо шел. Но нет, прошел, оглянулся, вернулся и началось… «Ой-бай, я вам так сочувствую, как же бедный мальчик живет… А ему больно?». И все в этом духе. Мама тогда еще была молодая, за словом в карман не лезла, она этого дядьку так отбрила, что он пошел по своим делам, бормоча под нос себе что-то вроде «вот, мол, сочувствуешь им, а они…». Мы тогда с мамой переглянулись и засмеялись.

Нам жалость обычников совсем не нужна. Мама долго не хотела признавать, что я – инвалид. Папы и бабушки-дедушки у меня давно не было, в аварии разбились. Другие родственники или жили далеко, или были настолько дальними, что ничем нам обязаны не были. Мама не могла устроиться на работу – хоть какую-нибудь. Она боялась оставлять меня одного, хотя я уже подрос, говорил ей, что вполне могу сам обойтись. По-моему, дело совсем не в моей болезни. Она просто не хотела, чтобы я оставался без нее, вот и все. И пришлось маме признаться себе, и мне, и тем людям, которые в комиссии были, что я-таки инвалид. Назначили это, как его, пособие – конечно, не миллионы, но все-таки жить худо-бедно можно. Прям праздник был у нас – и маме тоже назначили пенсию, за то что она за мной ухаживает. Двери сделали пошире, и я на коляске могу по всей квартире ездить. Мы купили всяких вкусностей и лимонаду, и веселились весь вечер.

Потом пришла пора мне в школу идти. Мы так радовались, купили форму и тетрадки всякие. Я видел в окно, как дети из нашего двора в школу бегут, и уже предвкушал, что и я осенью пойду. Но… Пришла из школы тетенька, узнать про меня. Увидела мое кресло и как-то сникла. Увела маму на кухню, поговорить. Я затих, даже дышать старался как можно тише, чтобы услышать, о чем они беседуют. Не услышал. Школьная тетенька вскоре ушла. Мама проводила ее и снова вернулась в кухню. Странно, а мне сказать ничего не надо? Я поехал к ней, но заторопился, застрял в проеме. Коляска чуть не перевернулась, ну и нашумел я. Мама выскочила из кухни, напугалась, что я упал. Бледная, глаза красные. И я понял, что она плакала, так тихо, что и не слышно совсем. Помогла коляску выровнять. Вернулись мы в комнату. Она меня обняла, потрепала по голове. Потом села на кровать и серьезно так:

– Сынок, нам нужно с тобой поговорить.

– Мы уже разговариваем, – я всегда говорил отчетливо, несмотря на мою болезнь. Или вопреки ей, уж не знаю. Когда мы на комиссию приезжали, все тамошние тетеньки-дяденьки сбегались – я на их тесты быстро отвечал и не ошибался никогда.

– Да. Разговариваем. Ты в школу очень хочешь?

– Ну, мама, ты же и так знаешь!

– Знаю. Поэтому и спрашиваю еще раз. Женщина та, что приходила, она сказала, что если ты будешь ходить в их школу, нам не будут платить пенсию. Я могу найти работу, но сам понимаешь, – она замолчала, закрыла лицо руками.