Елена Булучевская - Остальные – лишние

Шууух, щека неожиданно стала горячей. Юлька теперь глаза не опускала, теперь зыркала своими этими глазищами, потирала ладонь:

– Замолчи! Так ты все разрушишь! Все, что было, ты опускаешь на уровень, на уровень скотства! – Запнулась, сдерживаемые слезы-таки пролились, не дали договорить. Крутанулась на каблуках и пошла прочь.

Горик еще долго шлялся по парку, пытаясь избавиться от стука молоточков в висках и настойчиво преследующего его звука разбитого стекла. Хотелось орать, да так, чтобы все боялись подойти, убить кого-нибудь – желательно эту тварь. Напиться до потери памяти, разрушить что-то, чтобы отвлечься от этой боли, порезать руки, чтобы вытекающая кровь унесла пережитое. Уже стемнело, когда он вернулся домой. Отец храпел в зале, прикрывшись газетой, благоухал перегаром так, что шибало в нос еще возле входной двери, мать шуршала на кухне. Спросила тихонько, будет ли ужинать, Горик отказался, закрылся в своей комнате и сидел до рассвета, вцепившись в тот самый халат, что надевала Юлька тогда, столетия назад. Халат так и не видал воды, поэтому все еще едва заметно источал ее запах… Уже на рассвете Горик задремал, и халат выпал из его рук, мягкой кучкой упав рядом с креслом.

Пришло недоброе утро. Похмельный отец жужжал, как рассерженный шмель, мать молча накрывала завтрак, стремясь побыстрее уйти на работу. А Лев Борисыч завтракал долго и обстоятельно, звучно швыркал горячий чай. Мать крутилась, крутилась по кухне, да и не выдержала:

– Некогда мне тут с вами околачиваться, Зинка опять ворчать будет, что опоздала. Сами уберете со стола, пошла я.

Отец шлепнул мать пониже спины:

– Иди, иди, трудяга.

Мать медленно повернулась, зыркнула на папашку, благо тот, уткнувшись во вчерашнюю газету, не заметил. Горик заметил. Заметил тяжелую ненависть в материных глазах, подумалось, вот хорошо, что батя не видел, а то быть беде. К утру в висках перестали стучать молотки, стеклянный звон исчез. Боль не пропала, она притухла, спрятавшись куда-то до поры. Горик решил, что может, Юлька и права в чем-то, просто увидели друг в друге что-то непривычное, диковинку, вот и потянуло. А теперь – хрен бы с ней, тоже мне, красотка. Таких по улицам – вагон с тележкой, фифы и получше ножки раздвигают, их и уламывать не особо нужно. Отец прервал размышления:

– Ты чего замерз-то, ешь пошустрее, да пошли. Там работы не мерено.

Пока работал, вроде и вовсе полегчало, позабылась обида, и стихло острое ощущение потери. После обеда захмарило, утреннее тепло унеслось с порывами ледяного ветра, заморосил дождь. Нежданно-негаданно нахлынуло вчерашнее настроение. Вернулось и ничем отвлечься уже не получалось. Вспоминались не только длинные обнаженные юлькины ноги – таких и вправду по городу пруд пруди – ее улыбка, ее шутки, запах, ее привычки, которых нет больше ни у кого… И все эти записные красотки, которые всегда готовы к любым приключениям, не в силах заменить одну единственную. Эту, мать ее так, Юльку. К вечеру настроение стало совершенно невыносимым, и Горик напился. Напился до помутнения рассудка, разворотил в парке качели, стараясь совладать с желанием крушить и рушить все, что попадется. Особенно хотелось ударить Юльку, прямо по ненавистным глазищам, сломать ей нос, челюсть, перекорежить все лицо, чтобы не всплывало оно в памяти с улыбкой и нежностью. Откусить кусок от ее бархатистой щеки, смотреть, как кровь ручейком будет стекать по стройной шее… Хотелось выть, хотелось спрятаться куда-нибудь, сбежать в дальние дали…

Утром опухшего избитого Горика домой привел участковый. Горик спал в парке неподалеку от разломанных качелей. Лицо стало сплошным синяком, лопнувшие капилляры окрасили глаза в зловещий красный цвет, кожа на руках багрово-синяя, на костяшках снесена чуть ли не кости, одежда висела живописными лохмотьями, лоб от брови до брови причудливо рассечен, словно какой-то незадачливый художник хотел изобразить улыбку. Кровавый рот, улыбающийся над бровями. Мать приглушенно ахнула, отец насупился, глянул на сына исподлобья. Горик молча проскользнул в свою комнату, не желая ничего слышать. Попытался рухнуть на постель. Все болело так, что зашипел сквозь подозрительно шатающиеся зубы. Смутно припомнилось, как пытался на спор разгрызть камень. Мутило и адски трещала голова. С кем спорил, зачем – теперь все равно. Сел на пол, уткнулся взглядом в завитушку на обоях. Теперь было все равно. В зале едва слышно шептались родители. Участкового удалось выпроводить, всучив тому хрустящую купюру из материных заначек на черный день, чтобы шуму не поднимал, да никаких бумажек не заводил. Потом еще пошептались чуток. Хлопнула входная дверь. Немного погодя в комнату просочилась мать с тазиком теплой воды и аптечкой под мышкой.

– Горик, давай-ка умоемся и посмотрим, что тут у тебя.

Горик молча повернулся к матери, несколько мгновений тупо смотрел на нее, потом едва заметно кивнул.

– Снимай лохмотья, халат вот надень.

Горик молча протянул руку к халату, тому самому, и молча же рванул тонкую ткань, на пол упали рукава и пара тряпок. Халата этого больше не было. Горику вроде даже полегчало от этого символического действия. Надо было с халата и начать. Словно это была Юлька, словно ее хрупкие плечи сломались, ее роскошные локоны, вырванные безжалостной рукой, валялись вместо рукавов. Горик криво ухмыльнулся, после этого послушно поддался на материны уговоры. Переоделся в чистую одежду, мать обработала все ссадины и царапины, синяки намазала какой-то остро пахнущей мазью. Лоб обрабатывала особенно долго, сказала, хорошо, хоть рана неглубокая, зашивать не надо. Но шрам останется. Улыбающийся шрам над бровями. Потом принесла кружку чая и стакан с какими-то каплями. Горик безропотно выпил и то, и другое. А потом провалился в сон. Юлька не оставляла его и в сновидениях, видясь исключительно или голой или мертвой – в разных кусках снов в разных видах…

Прошел почти год. Вылилось положенное количество воды в виде осенних дождей, отсвистели зимние метели, засияло весеннее солнце, потом пришло жаркое лето. И снова наступила осень. Ранняя, жаркая, томная, пахнущая хрусткими яблоками, истекающая сладким арбузным соком. Именно тогда и случилась та памятная свадьба, Юлькина. На выкуп съехалось столько машин, что они не помещались во дворе, пришлось парковаться возле соседних домов. Да машины такие, что обзавидоваться. Местные «ремонтники» хотели поживиться, но им даже подойти к кортежу не удалось. Возле машин кучковались серьезные такие дядьки, во взглядах – сталь, кулаки свинцовые, себе дороже с ними связываться. У некоторых пиджаки топорщились в неожиданных местах. И лишь те, кто никогда не смотрел телевизор, могли предполагать, что там что-то типа телефона. Юлька была самой прекрасной невестой, как судачили бабки потом во дворе. А уж им можно верить, они такие комплименты не разбрасывают кому ни попади. Жених нес свою суженую до машины на руках, и весь мир для него был в ее глазах.