Сергей Жоголь - Убырлы кеше

Увидав молодую хозяйку, Глашка тут же захлопнула дверь, склонилась в полупоклоне и тоненьким голоском проворковала, точно пропела:

– Добренького утречка, Настасья Тихоновна! Чего изволишь? Умыться ли, может, молочка? Дуняша уж корову подоила.

– Чего? Корову? В такую-то рань? – удивилась Настасья. – Нет! Молока не надобно, а вот умыться… Да-да, принеси водицы… тёпленькой, и рушник. Пока эти, московские, не приехали.

Глашка поднесла ладошку ко рту и прыснула в кулачок:

– Помилуй, Настасья Тихоновна, как же не приехали? Ещё как приехали!

Настасья вздрогнула:

– Когда ж?

Глашка сделала шажок, склонилась и прошептала тихонечко:

– Ещё давеча заявились, все конные. Старшо́й ихний, царёв боярин, так тот точно гусак – важный, аж жуть: смотрит хмуро, правда, борода недолга – не до пупа, как у наших бояр, и не космата, а коротко стрижена. Он сразу же к батюшке вашему ввалился, да без докладу. А с ним ещё четверо: двое в возрасте мужички, третий помоложе, а четвёртый… – Девка выпрямилась и пригладила растрёпанные волосы. – Хоть и ростом велик, но совсем безусый ещё.

– Какие ж они тебе мужички? – возмутилась Настасья. – Не мужички, а мужи – слуги государевы!

Глашка повела бровью, махнула рукой:

– Да полно тебе, княгинюшка! Мужички – не мужички… ведь не бабы же! – И девка снова затараторила сорокой: – Я их из светёлки давеча разглядела. Кафтаны у всех с отворотами да с золочёными пуговками, все рослые, как наш Тришка-бондарь, мордатые да холёные. Держатся важно, но перед боярином своим тянутся. Да-да… Грозный, видать, боярин. Один из тех, что постарше, – седой как лунь и кривой на один глаз. Второй – чернявый, глазищи раскосые, ни дать ни взять татарин. Третий – тот, что помоложе, – сутулый малость, рожа здоровенная и круглая, как капустный кочан, а вот молоденький… – Глашка снова прыснула в кулак, – уж дюже пригожий, румяный да бровастый; у нас туточки таких красавцев днём с огнём не сыщешь!

Настасья укоризненно покачала головой и тут же спросила:

– Старшой к батюшке, а где ж остальные?

– Остальные?.. – Глашка прильнула к двери и снова поглядела в щель. – Вон! Вон!.. Из терема выходят. Так… к колодцу подошли, стоят. Ух ты, чур меня, зыркают-то как по сторонам, точно псы цепные, точно вот-вот набросятся.

– На кого набросятся?

Глашка сдвинула брови, наморщила лоб:

– Ну как это на кого?.. Ну на кого-нибудь… Так чего ж ты меня, Настасья Тихоновна, всё пытаешь? Сама вот подойди и глянь.

– Вот ещё! – Настасья нахмурилась.

Глашка шмыгнула носом, утёрла его ладошкой и снова затараторила:

– Тётка Лукерья, с тех пор как гостюшки заявились, у печи хлопочет, ушицу варит. Манька с Дунькой скатёрку уж на стол постелили, ложки да миски таскают, а Тимошка в подпол за бражкой полез. Батюшка ваш велел встретить как полагается – вот все и суетятся.

– А ты тогда чего? Тебе заняться нечем? – Настасья махнула рукой. – Ступай-ступай, не мозоль глаза! Не по твою душу московские гости пожаловали.

Глашка фыркнула, поджала губки и прошипела:

– Так воду тёплую нести?

– Воду? Какую воду? Ах, воду… – Настасья махнула рукой. – Не надо воду.

Глашка хмыкнула и величаво удалилась на женскую половину. Настасья же накинула телогрейку да платок, сунула на ноги в сафьяновые чеботки́ и спешно вышла на крыльцо.

Утренний лучик заставил зажмуриться. Настасья прикрыла ладошкой лицо, зажала пальцами нос, чтобы не чихнуть. Под крыльцом ярким игристым ковром поигрывал декабрьский снежок. Небо было чистое, дым от печи приятно щекотал ноздри. От состоявшегося накануне шумного гулянья не осталось и следа. У колодца стояли московские. Настасья задержала дыхание, поняв, что сердце забилось чаще.

Все царёвы людишки с ружьями да с саблями. Одинаковые с виду: на каждом стёганый тягиляй, подшитый металлическими бляшками; все в высоких шапках да длинных сапогах с задранными носами. Тут же поодаль топчутся ещё взмыленные лошади. Все лошадки жесткошёрстные и низкорослые, зато широкогрудые и с сильными ногами.

Уж не опричные ли? Да нет. Пёсьих голов да мётел на лошадях вроде не видать, только у одного коня к седлу лук да колчан со стрелами приторочены. Хоть и отменил уж давно царь опричнину, но страх перед чёрными всадниками-кромешниками, несущимися на добрых конях со своим ужасным «Гой-да 1 1 Опричников также называли «кромешниками» (от слова «опричь» в значении «кроме»). «Гой-да!» – боевой клич и приветствие опричников. !», всё ещё вселял ужас во многих.

Московские тоже приметили юную княжну; смекнули, видимо, кто перед ними, – закивали, стали перешёптываться. Настасья смутилась, хотела было уж зайти обратно в дом, но тут дверь соседнего терема распахнулась и из неё вышел отец, да не один. Перехватив взгляд отцова спутника, Настасья смутилась, но взора не отвела. Чужак сразу же впился в Настасью цепким и колючим взглядом. «Даже шелома с головы не снял, – подумала Настасья. – Опасается, что ль, кого?»

Был московский боярин высок и широк в плечах – настоящий великан; немолод уже, но лицом пригож, хотя и угрюм сверх меры. Одет он был гораздо богаче своих подручных: на голове шлем с медной насечкой и бармицей, на плечах плащ бархатный зелёного цвета. Грудь великана покрывал стальной доспех с притороченными снизу и на руках кольчужными сетками, на руках коричневые перчатки из козлиной кожи. Сабля у боярина турецкая, ножны марокканской кожей обтянуты, а за пояс пара дорогих пистолей воткнута. Ручки у тех пистолей перламутром и белой костью украшены. Батюшка, помнится, сказывал, что лет десять назад, когда вся Россия голодала, на пару таких вот пистолей целую деревню было выменять можно. Да уж, богато московские нынче живут, ни дать ни взять!

Князь Тихон Фёдорович, завидев стоявшую на крыльце покоевых хором дочь, забеспокоился. Брови домиком сдвинул, насупился и незаметно погрозил дочери пальцем. Потом, пожав плечами, что-то сказал московскому гостю, и оба прямиком двинулись в сторону немного оробевшей Настасьи.

Отец Настасьи – князь Тихон Фёдорович – был росту высокого, круглолиц и тучен, но нраву кроткого – незлобли́в. Оттого, видимо, и беден. Лицом князь тоже не больно-то уж уродился: нос, как катыш хлебный, глазки узкие, точно у порося́, а губы, как две оладушки.

На счастье, а может (всяко бывает), и впрямь на свою беду, Настасья лицом вышла в мать: личико, как яблочко наливное, глазки-угольки, а ротик крохотный, точно вишенка. Ростом же Настасья пошла в отца. Все девки сенны́е, да почитай половина холопьев – те, что мужского полу, – на неё снизу вверх глядят. Высока молодая княжна, да не дылда; не тоща, да и не толста. Всем удалась девка, ни дать ни взять. Знала Настасья, что хороша собой, да вот гадала: до́бро это аль нет.