Владимир Соловьев - Похищение Данаи

Саша действительно умственно деградирует на глазах, все больше отрываясь от детерминированной реальности и витая в облаках: Алиса в Зазеркалье, где нет ни причин, ни следствий, ни земного притяжения, ни времени, ни смерти, ни х…, - вот кто он! А чего стоит его реченедержание, когда раньше был нем как рыба, экономя слова на стихи, которые теперь перестал сочинять вовсе? Я, наоборот, симулировав два года назад шиза, дабы избежать вышки, прихожу постепенно в себя, излечиваясь от своей страсти и лишаясь жизненного содержания. Что ж получается? Что напрасно прожил четверть века, начиная с первой свиданки, школьником, в Эрмитаже, первый в жизни оргазм и прочее? Выходит, и Никита отдал жизнь, считай, ни за что? Не то чтоб жаль, сам доигрался, и Саша уверен, что по заслугам, но лучше б тогда Саша его и кончил, ему все равно — семь бед, один ответ. А я б спокойно себе ишачил в Метрополитен, а кто знает — может, и на Острове. Это я сам предложил Наджи «Данаю» в качестве моего приданого, а он и так бы меня взял наверное. Только на кой мне его Остров без «Данаи», которую прибило когда-то туда в ящике вместе с младенчиком, и я хотел возвратить ее домой и быть при ней вечным стражем и верным мужем, чтоб замкнуть круг ее великой судьбы и моей потаенной страсти? Так все стройно выходило, один к одному, и Никита мне аккуратно сообщал о работах по реставрации «Данаи», намекая прозрачно на возможности, а я его подзадоривал из Нью-Йорка, что кишка тонка, грозилась синица море поджечь, а сам уже договаривался с Наджи, хоть и не верил до самого конца, пока не увидел Никитину подделку в Эрмитаже, а у него в мастерской настоящую, пусть и изуродованную вандалом и реставраторами.

Зря все-таки я вылез со своим открытием, что «Даная» подменная, думая отвести подозрения, а вышло наоборот — недооценил Бориса Павловича, его реваншистского настроя и детективных талантов. Сам себе напортачил. Убежден был, что обман раскроется если не в тот же день, то на следующий. В любом случае Никита бы сам раскололся — он задумывал это не как кражу, а как розыгрыш, чтоб посрамить тех самых спецов, способность которых отличить говно от конфетки я несколько переоценил. Это был бы апогей его художественной точнее, антихудожественной — карьеры, наглядное доказательство равенства и взаимозаменяемости оригинала и копии. Он взалкал чужой славы и получил бы ее, продемонстрировав всему миру, что его картина ничуть не хуже рембрандтовской, во всяком случае — неотличима от нее. Ради этого он пошел на преступление и ради этого готов был в преступлении сознаться: год-два тюрьмы, скорее всего условно, — не так уж много за всемирную известность. Она к нему пришла — увы, посмертно. Ко мне — прижизненно, но я-то как раз к ней равнодушен и не дал бы гроша ломаного. За что же мне отсвечивать здесь, слушая любовные монологи Ромео-Отелло и наблюдая бессонными ночами, как он дрочит всухую? А сплю из рук вон плохо. Вот еще одно отличие: Саша и наяву бредит, а я и во сне бодрствую. Я — сова, он — жаворонок: стоит только голове коснуться подушки, как его тут же смаривает сон, зато просыпается ни свет ни заря, когда я только засыпаю, сто раз отчаявшись не заснуть никогда. Короче, ненавижу, бывает, своего соседа люто, но сдерживаюсь — могло быть и хуже: без него или с кем другим.

Ни шатко ни валко, оклемался постепенно. А уж то, что лучше, чем в тюряге, — несомненно. Не говоря уже о насильственной отправке на тот свет! Было б даже комфортно, если б не болезненные уколы да произвол медбрата Вовы, который все норовит насрать в душу. Не токмо больных — весь персонал клиники в страхе держит. С меня ростом, нрав необузданный, умишко воробьиный. Но какой же дурдом без садиста-медбрата? Е… всех без разбору: больных и здоровых, мужчин и женщин, даже больничная кошка брюхата ходит. А кто еще, когда дом обнесен каменной стеной с колючей проволокой, а окрест ни одного кошачьего мужика? Ко мне тоже вяжется, да и к Саше присматривается, о чем сообщил Гале, ожидая соответствующей реакции, которой не последовало. Интересно, а кто ей вдувает на воле, пока мы тут взаперти с медбратом Вовой? А не лучше ли повязку на глаза, чем здешнее прозябание? Представляю себе нашу встречу с Никитой — у негр кровоподтек на бычьей шее, у меня — дырка в башке.

А последняя с ним земная встреча стоит у меня перед глазами, будто случилась вчера, а не два года назад, в ту проклятую ночь. Он за так пострадал, а я не за так? Нисколько не удивился, открыв дверь и увидев меня на пороге, словно ждал все равно кого — меня, Сашу, покойницу, собственную смерть. Вот и дождался. Не убить не мог — он оказался на пути между мной и моей красавицей. Добром бы не отдал, а если бы унес втихаря, пока он дрыхнул, завтра же сообщил куда следует. Убедил сам себя, что это он убил Лену, а уж заложить меня ему ничего не стоит. Никаких сомнений, когда душил спящего халатным кушаком, от которого вмиг избавился, а очки нацепить забыл — зря, выходит, тащил бугая к двери, имитируя предыдущее убийство. Судя по надписи, которую изловчился оставить на обороте холста, когда я намылился в гальюн, он просек мои намерения, а может, и просто так написал, на всякий случай, в качестве одной из, а не единственной возможности. Как и подложное письмо, которое я прихватил с собой вместе с подложной «Данаей». Одно знаю: жизнь свою не ценил, устал от нее вусмерть, да и не мила была ему после смерти Лены, потеряла смысл. Но смерти все равно боялся — вот я ему и помог преодолеть этот страх. Сам и спровоцировал меня, заарканив «Данаей» (см. страницы такие-то учебника по виктимологии). А потому прошу рассматривать его смерть как самоубийство, пусть и чужими руками. Бессонной ночью раздумывал о собственной невезухе в этой богооставленной стране. Что говорить, жизнь не задалась. И угораздило же меня прикипеть душой их… к неодушевленной фемине! От нее вся пагуба, злой мой гений. Сам теперь вижу, что бред и дурь, а четверть века подряд в упор не видел. Попутал черт. И куда меня из-за нее занесло! А ведь сколько сил угробил, чтоб отсюда смотаться… Зато чувствую себя теперь окончательно выздоровевшим от детского наваждения. Единственное, что остается, — уничтожить предмет моей прежней страсти. Жаль, нет под рукой оригинала! Или хотя бы одной из Никитиных копий. Рву на мелкие кусочки репродукцию и впервые за два года засыпаю сном праведника. При утреннем обходе док, который уж незнамо за что меня недолюбливает, удивленно поднимает брови, глядя на осиротевшую тумбочку. Скашиваю глаза на урну, где валяются остатки моей возлюбленной.

— Сначала выдали себя за придурка, а теперь притворяетесь здоровым? картавит лысый черт, лыбясь.

— Дело идет на поправку, — делаю я осторожное заявление.