Чарльз Диккенс - Тайна Эдвина Друда. В переводе Свена Карстена, с окончанием и комментариями

Агония длится недолго. Уже через минуту стремительно поднявшееся над пустынным горизонтом солнце безжалостным белым светом заливает сцену преступления: надгробия из песчаника, могильные камни, колонны и памятники, припорошенные песком и прахом, и посреди всего этого – чёрная недвижная фигура убийцы и безжизненное тело у его ног, перечёркнутое его чернильной тенью и словно вымаранное этим из списка живых и из памяти всех, кто знал и любил его. Погасший фонарь, ненужный уже теперь при свете дня, валяется рядом на песке, сбитый с саркофага во время совершения убийства. Его владелец толкает ногой мёртвое тело своего спутника, и оно скатывается в неглубокую, заранее выкопанную в песке могилу.

– Прощай, Нэд, – говорит он, тяжело дыша. – Вот и конец твоего путешествия. Прощай и… прости. Ты не должен был узнать тайну.

Песок с тихим змеиным шипением начинает стекать в могилу, погребая под собой останки юноши. Дождавшись пока струи песка скроют лицо трупа, человек поворачивается и уходит: плечи его скорбно поникли, голова непокрыта, шляпу он держит в руке. Весь вид его словно говорит о том, какая тяжёлая утрата вдруг постигла его и как безжалостно обошлась с ним судьба.

Горячий воздух мерцает и дрожит над успевшим уже нагреться в лучах восходящего солнца песком, знойное марево колышется над кладбищем, и очертания окружающих его барханов тоже истончаются и колеблются вместе с ним. Человек останавливается и поднимает взгляд: сквозь ставший вдруг зыбким и полупрозрачным ландшафт пустыни перед его глазами начинает проступать какой-то другой образ, другой пейзаж, неуместный здесь и тревожащий, – тот, который он, как ему казалось, оставил за множество лет и тысячи миль отсюда.

Старинный английский городок? 2 2 Оригинальный текст Чарльза Диккенса начинается здесь. Интересно, что первые издатели романа допустили опечатку прямо в начальной фразе текста, напечатав «башня» (tower) вместо «городок» (town). В рукописи Диккенса роман начинался словами «Старинный английский городок?». В этом переводе я восстановил первоначальный текст автора. Что за чёрт? – откуда здесь, посреди пустыни, мог взяться старинный английский городок?! И башня его собора – серая и квадратная – выглядит такой знакомой… Как она-то здесь оказалась?! И ещё какая-то ржавая железная пика плавает в воздухе прямо перед глазами, куда ни посмотри… Её-то кто здесь воткнул?! А самое главное – зачем? Может, её поставили тут по приказу султана, чтобы насадить на неё целую шайку турецких разбойников, эдак одного за другим? Ну точно! Вон уже гремят барабаны и сам султан со свитой выходит из дворца – какая длиннющая и шикарная процессия! Кривые турецкие сабли блестят на солнце, полуголые танцовщицы усыпают дорогу цветами, а вот идут слоны в расшитых золотом накидках – тысячи их, а погонщиков так и втрое больше!.. Странно только, что башня старинного английского собора тоже всё ещё тут и хорошо видна на заднем плане, а на зловещую пику до сих пор ещё никого не посадили… Погодите! Может быть, никакая это и не пика, а просто один из этих пошлых заостренных столбиков, что торчат в углах старой покосившейся кровати? 3 3 Башня Рочестерского собора (послужившего прообразом для собора романного городка Клойстергэма) во времена Диккенса имела не один шпиль, а четыре – по углам башни, что делало её отдалённо похожей на кровать со столбиками для балдахина. Поэтому-то пробудившийся человек и принимает кровать за башню собора. Балдахин (в данном случае: тряпка на веревках) служил для того, чтобы защититься от клопов, падающих с потолка на спящего. На многих иллюстрациях к этой сцене изображена именно такая кровать.

Рассмеявшись в наркотическом полусне, человек медленно приподнимается на локтях и озирается, дрожа всем телом. Он обнаруживает себя в грязной тесной комнатушке; тусклый свет раннего утра едва проникает в крохотное оконце, выходящее в загаженный бедный двор. Сам он лежит одетый, поперёк большой неопрятной кровати, а рядом с ним, тоже поперёк и с ногами на полу, лежат ещё трое: один из них, судя по одежде – индийский матрос, другой – китаец, а третья – какая-то женщина, худая и измождённая. Первые два, похоже, спят или грезят с открытыми глазами, а женщина пытается раскурить странного вида трубку; тлеющий в чашечке уголёк бросает на её лицо красные отсветы.

– Ещё одну? – спрашивает она ворчливым, дребезжащим голосом. – Хочешь ещё одну?

Человек на кровати прижимает руку ко лбу, словно пытаясь собрать воедино своё рассыпающееся на части сознание.

– Ты уже штук пять выкурил, с полуночи-то, – продолжает хозяйка притона привычно-недовольным тоном. – Бедная я, бедная, в голове всё путается. После тебя вот эти двое ещё пришли, и всё. Не идут дела-то у меня, не идут! Может, пара китайцев из доков да матрос один-другой и забредут, а больше-то и нету никого. Корабли не ходят – говорят они. Возьми вот ещё трубочку, дорогуша. Не забудь только, что цена-то сейчас снова выросла. Немного выросла – вот за такую щепотку берут всего лишь три и полшиллинга. Но зато тебе никто лучше меня не смешает зелье – ну, может быть, ещё Джек-китаец, что живет на другой стороне двора, но ему тоже до меня далеко. Так что, ты мне уж по совести заплати, голубчик.

За разговором она не забывает затягиваться из трубки и, пожалуй, выкурила её уже всю сама.

– Ах ты ж, боже, грудь-то у меня слабая да больная! Вот, почти и готова тебе трубочка, дорогуша. Ох, руки-то как дрожат, сейчас отвалятся! А я гляжу, ты проснулся – ну, значит, надо тебе ещё трубочку приготовить. А ты, коли не забудешь, какой нынче опиум дорогой, так и заплатишь мне по совести. Ох, голова-то как болит! Трубочки я мастерю из старых пузырьков для чернил, вот как этот, по пенни штука. Потом, смотри – я костяной ложечкой накладываю в них опиум, вот так, и вворачиваю их в мундштук. Вот и готово. Ох, нервы у меня ни к чёрту, дрожу-то я как! Я ведь шестнадцать лет пила, не просыхая, а теперь вот только куревом и живу. Вреда от этого никакого, дорогуша, не о чем и говорить. Да ещё и от голода спасает: трубочку выкурил – и будто поел.

Она подаёт ему почти пустую уже трубку и снова ложится, отворачиваясь к стене.

Человек сползает с кровати и встаёт пошатываясь. Трубку он кладёт на пол у очага, отдёргивает на окне дырявые занавески и, обернувшись, с отвращением оглядывает лежащих. Матрос улыбается в забытьи, нитка слюны свисает у него изо рта. Китаец шумно храпит и так дёргается во сне, словно сражается с полчищами демонов. Женщина же лежит неподвижно; от многолетнего курения опиума лицом она стала походить на китайца – такая же жёлтая кожа, глаза-щёлочки, такие же жидкие волосы на висках.