Ричард Фримен - Око Озириса

— Сколько времени кости находились в воде? — был следующий вопрос.

— Я бы сказал, что больше года. Они совершенно чисты. На них не осталось и следа мягких тканей.

— Нет ли у вас какой-нибудь гипотезы, объясняющей, каким образом эта рука попала сюда?

— Я воздержусь отвечать на этот вопрос, — был осторожный ответ.

— Еще один вопрос, — настаивал наш корреспондент. — Земля эта принадлежит м-ру Джону Беллингэму. Ведь это он, кажется, таинственно исчез некоторое время тому назад?

— Да, насколько мне известно, — ответил доктор Брандон.

— Не можете ли вы сказать мне, не лишился ли м-р Беллингэм пальца левой руки?

— Не знаю, — сказал доктор Брандон, а потом добавил с улыбкой: — Вы лучше обратитесь к полиции.

Вот как обстоит дело в настоящее время. Но, насколько нам известно, полиция ведет энергичные розыски относительно того, не пропал ли какой-нибудь человек, у которого недоставало безымянного пальца левой руки. Если кто-либо из наших читателей слыхал о таком человеке, мы убедительно просим его немедленно сообщить об этом или в редакцию, или же прямо в полицию.

Мы полагаем, что полиция будет тщательно производить розыски и других останков».

Я отложил газету и задумался. Все это дело было необычайно таинственно. Мысль, пришедшая в голову репортеру, невольно захватила и меня. Не было ли это останками Джона Беллингэма? Конечно, это было вполне возможно. Хотя из факта нахождения костей на его земле нельзя еще делать никаких выводов. А этот недостающий палец? В газетной заметке об исчезновении Беллингэма ничего не говорилось ни об увечьях, ни о каком-либо врожденном недостатке пропавшего, хотя трудно предположить, что такая вещь могла остаться незамеченной. За неимением фактов строить догадки было бесполезно. Я рассчитывал повидать Торндайка в ближайшие дни. Без сомнения, если эта находка имеет какое-нибудь отношение к исчезновению Джона Беллингэма, я узнаю об этом. С этими мыслями я встал из-за стола и отправился «прогуляться по Флит-Стрит», прежде чем засесть за вечернюю работу.

Проходя как-то утром около 10 часов мимо овощной лавки, я увидел в глубине ее мисс Оман. Она тоже заметила меня и энергично стала махать мне рукой, в которой держала большую испанскую луковицу. Я подошел к ней с почтительной улыбкой.

— Какая прекрасная луковица, мисс Оман, и как великодушно с вашей стороны поднести ее мне!..

— Я совсем не собиралась преподносить ее вам. Вот еще! Как это похоже на мужчину!..

— Что похоже на мужчину? — перебил я ее. — Если вы имеете в виду луковицу…

— Ничего я не имею в виду, — огрызнулась она. — Мне только хотелось бы, чтобы вы не болтали всякий вздор. А еще взрослый человек и, кроме того, занимающийся серьезной профессией! Сами должны это понимать.

— Полагаю, что должен бы, — задумчиво ответил я.

Между тем она продолжала:

— Я только что заходила в амбулаторию.

— Повидать меня?

— А то зачем же? Неужели вы думаете, что я заходила повидать мальчишку, который моет пузырьки?

— Конечно, нет, мисс Оман. Значит женщина-врач не принесла вам надлежащей пользы?

Мисс Оман стиснула зубы (а зубы у нее были великолепные!).

— Я заходила насчет мисс Беллингэм, — с достоинством произнесла она.

Всю мою шутливость как рукой сняло.

— Я надеюсь, что мисс Беллингэм здорова, — быстро и встревоженно сказал я, вызвав этим презрительную улыбку на лице мисс Оман.

— Она не больна, — сказала мисс Оман, — но она сильно порезала себе руку. К тому же это правая рука, а она не может позволить себе роскошь захворать, так как она не какой-нибудь рослый, неповоротливый, ленивый, праздношатающийся мужчина. Вы бы лучше зашли к ней и дали бы ей чего-нибудь.

С этими словами мисс Оман порывисто отошла в сторону и исчезла в глубине лавки, а я быстро направился в амбулаторию, чтобы захватить все необходимое, а оттуда — в Невиль-Коурт.

Младшая горничная мисс Оман, открывшая мне дверь, сказала, что м-ра Беллингэма нет дома, но что мисс Беллингэм у себя.

Я поднялся по лестнице; на верхней площадке меня поджидала мисс Беллингэм. Ее правая рука была забинтована и похожа была на белую перчатку для бокса.

— Я рада, что вы пришли. Филлис, т. е. мисс Оман, была так добра, что перевязала мне руку, но я хотела бы, чтобы вы посмотрели, все ли там благополучно.

Мы перешли в гостиную. Я принялся раскладывать на столе все свои медицинские принадлежности, расспрашивая ее в то же время о происшедшем с нею случае.

— Так досадно, что это случилось как раз теперь, — сказала она.

— Почему именно теперь? — спросил я.

— Потому, что у меня сейчас очень важная работа. Одна очень ученая дама пишет книгу по истории и теперь поручила мне собрать всю литературу о Тель-Эль-Амарнских письменах — клинописных таблицах, восходящих, как вы знаете, к эпохе Аменхотепа IV.

— Ну, я надеюсь, что ваша рука скоро пройдет, — успокаивающе сказал я.

— Да, но это меня совсем не устраивает. Работа должна быть срочно сделана. Не позже, как через неделю, я должна сдать законченные выписки. Тут ничего нельзя поделать. Я ужасно огорчена.

Я развязал многочисленные повязки на ее руке и открыл рану. На ладони был глубокий порез, едва не задевший артерию. Было очевидно, что она не сможет владеть рукой по крайней мере неделю.

— Вы сможете залечить ее так, чтобы я могла писать? — спросила она.

Я покачал головой.

— Нет, мисс Беллингэм, я должен буду положить ее в лубок. Нельзя рисковать с такими глубокими ранами, как эта.

— В таком случае я буду вынуждена бросить свою работу. Я не представляю, каким образом моя клиентка закончит ее вовремя. Видите ли, я недурно знаю историю древнего Египта, и мне поэтому должны хорошо заплатить за мой труд. Это была бы такая интересная работа! Но тут ничего не поделаешь.

Между тем, я продолжал методически бинтовать ее руку, а сам размышлял. Было ясно, что мисс Беллингэм глубоко огорчена. Потеря работы означала для нее потерю денег, и достаточно было только взглянуть на ее порыжевшее черное платье, чтобы убедиться в том, как она нуждалась. Может быть даже, ей предстояли какие-нибудь экстренные расходы. Впечатление было именно таково.

Тут мне в голову пришла блестящая мысль.

— По-моему, вашей беде можно помочь, — сказал я.

Она вопросительно взглянула на меня, а я продолжал:

— Я хочу предложить вам одну вещь и попрошу вас обдумать ее хорошенько.

— Это звучит очень внушительно, — сказала она. — В чем же дело?

— А вот в чем. Когда я был студентом, я научился одному полезному искусству, а именно — стенографии. Конечно, я не пишу с молниеносной быстротой репортера, но я довольно быстро могу писать под диктовку.